Дорогой нечитатель! Ты держишь в руках уникальный текст, либо тупо уставился на его имидж в мониторе. Уникальность и бесподобность текста заключается в том, что его не обязательно надо читать. Его, как раз наоборот, обязательно не надо читать! Текст состоит из банальностей и общих мест, цитат из всего, что всем давно известно и не интересно.
Дело в том, что это – текст счастья. Отсвети, или скопируй его десять раз и отправь десятерым своим самым лучшим и верным врагам. Если они прочитают это, то начнут лихорадочно распихивать текст по ящикам уже своих врагов, которые, наверняка, окажутся твоими друзьями. Все будут заняты, и не будет войны.
Однако, любопытно бы посмотреть на твою лицо, когда ты будешь посмотреть на неё в зеркале после таки неосторожного прочтения «Романса». На ней (на нём) будет написано: «Тебя ж, дура, предупреждали, а ты думал, что это замануха такая…».
КОРОЧЕ, НЕ ЧИТАЙ ЭТО !!!
РОМАНС.
Действующие лица и морды:
Мужик А. Фим
Виртуальная баба Нята
Два их виртуальных сына-близнеца Ин и Ян
Дочка Мери
Маленькое толи лошадь, толи конь Нипо
Мудрый филин Васо из дупла дуба
Собака по имени Собака
Телевизор
Лещ Василий
Рисунки автора.
ГЛАВА ПЕРВАЯ, разочарованная.
Собака не была кусачей. Трудно быть кусачей, когда у тебя нет зубов. Зато у собаки были собственные песочные часы. Собака любила наблюдать, как будущее, тонкой струйкой настоящего, падает в прошлое.
Любимым собачьим был момент, когда у неё заканчивалось будущее. Зато образовывалась увесистая кучка прошлого. А главное, когда будущее заканчивалось, его легко можно было сотворить из прошлого, просто перевернув часы.
Если положить часы набок в процессе перекачки будущего в прошлое, можно было наблюдать две кучки: кучку будущего и кучку прошлого. Их можно было отрегулировать по вкусу: чего- больше, чего- меньше, даже потрогать, проделав дырочки в стекле.
А вот настоящее в лежащих часах исчезало. Материально и наглядно. Оставалось только прошлое и будущее. Собачьего настоящего, слава Богу, не было…
Иногда собаке казалось, что настоящее вовсе не настоящее, в смысле не всамделишнее, а искусственное, коль существует Создатель. Всё сделано из слова, оно было в начале, потом насочиняли ещё, перемешали в Вавилоне и стоит на Земле гвалт, учимся в институтах понимать друг друга, да и то не всегда успешно. Говорит, бывало, один дядька другому слова, переводчик переводит, потеет, старается, а получается всё равно бессмысленно. Их либе дих, ай лав ю, будь здоров, чтоб ты сдох… Толковые словари тоже ничего не объясняют. Хотя, конечно, объясняют: одни слова, через другие. Читаем, например, что такое «прибор»: прибор – это приспособление для чего-либо. Читаем, что такое «приспособление»: приспособление для чего-либо, это, оказывается, прибор.
На свете существует только одно слово, и это слово- «слово». Всё остальное всего лишь слова…
Собака человеческих слов не понимала, это люди думают, что собака понимает слова, а собака понимает формы, очертания, окраску звуков, интонацию, всё, что угодно, только не слова. Собака понимает суть. Объяснили ей, что фас- это кусаться, а фу- не кусаться, она так и делает. Объяснили бы наоборот, она бы и делала наоборот, ей без разницы, ей всё - фу.
В конце тоже будет слово, собака даже догадывалась, какое. К нему всё откровение Иоанна Богослова сводится…
Собака жила, как собака, в будочке возле дома. И имя у нёё было собакам очень подходящее, собаку звали Собака.
Бывают дома большие, бывают маленькие, этот был достаточным. А зимой, когда бобры крепко спят в своих норах, а суслики - в чужих, собака жила в доме. В доме всегда было тепло и уютно. Две большие печки, в одной готовили еду, на другой спали. Часы с кукушкой, лавки вдоль стен и у стола, телевизор у окна, компьютер, образа и паутина в углу, Вон Гаг на стене, всё, как у людей.
Домик был деревянный, с черепичной крышей, двумя печными трубами, верандой и зимним садом. Во дворе был сад летний, который, якобы, и охраняла собака. Якобы по тому, что охранять, собственно, было не от кого, в радиусе пятнадцати километров никто не жил. Домик затерялся в деревьях и травах, грибных местах, земляничных полянах, и был похож на жёлтую подводную лодку.
Обитателями домика дом был любим, как очень родной родственник. А обитателей было несколько: мужик Фим, виртуальные баба Нята и близнецы Ин с Яном, старшая, лет пятнадцати, дочка Мери.
Особенно интересны были близнецы. Их, понятно, путали. Есть мнение: уж мамы своих детей –близнецов различают запросто. С Ином и Яном это не прокатило, они и сами частенько путали, кто из них кто, хотя Ян был чёрненький, Ин - беленький. Просто детки постоянно перекрашивались друг под друга и давно забыли, кто из них брюнет, кто блондин. Да и какая разница! Вы скажете, разномастных близнецов не бывает. Ещё как бывают! Правда и ложь, добро и зло, хорошее и плохое, тьма и свет. Для кого-то ученье - свет, его на доктора учат, а кому-то ученье - тьма, его, например, обучают на забойщика скота. Думаешь, бывало о хорошем, а что оно такое, это хорошее? Кому- то спасти человечество от греха первородного – хорошо, а кому- то водки нажраться тоже очень не плохо, или там мир завоевать, чтоб он на него работал и приумножал, а всех, у кого череп не красивый- в расход. Как было бы замечательно, если бы люди не думали о хорошем!
Фим давно сбежал из города, и на то было несколько причин. Город воображал себя культурной столицей, однако родить за всю свою жизнь, из достойного внимания, смог только прозаика Бычкова, музыкально-вокальный ансамбль «Сняперы», да ещё не более пяти наименований, сразу и не вспомнишь. Правда, новейшая история столицы дала миру кучу такого культурного добра, что ходить по городу стало опасно из-за обилия звёзд на асфальте, напоминающих обывателям о существовании прототипов этих самых асфальтных звёзд. Вступишь бывало, не нарочно, в такую звезду, потом в трамвае народ от тебя шарахается.
Но главная из причин Фимкиной эмиграции - архитектура, на почве которой он и пострадал, а точнее - отсутствие архитектуры. Город состоял из набора совершенно безликих кубиков и параллелепипедов. Дошло до того, что главным архитектурным шедевром города назвали глупостехранилище. Видимо только за то, что оно представляло из себя шарик.
Объявили конкурс строительства новых зданий в городе, а Фим возьми, да и выйди с проектом: построить рядом с существующим ещё один такой же шарик, между ними воздвигнуть столп, подобный Александрийскому, на столпе поставить памятник правителю. Перед всей этой ерундой установить огромное увеличительное стекло, для уграндиознивания ансамбля. Потом шарики убрать – мешают. Всё бы и ничего, интеллект местных чиновников и правителя вполне позволял одобрить строительство, однако вышел казус. По наивности Фим, не мудрствуя лукаво, назвал свой проект «За лупой - в небо». Это название на бумаге выглядит прилично, но когда о проекте начали трубить по радио и телевизору, в произношении дикторов первые два слова названия, естественно, сливались в одно. Тут к Фимке и пришли, и попросили. У-у-у, противные дикторы, сказал Фим, и, поскольку в то время в тюрьму за такое пока не брали, а стреляться было уже не модно, продав квартиру (санузел совмещён с ванной, городом и страной), добровольно сослался на хутор «Жёлтая подводная лодка». А город так и остался безликим и без «за лупным».
-Ну и попал я в историю…-пожаловался Фим мудрому филину Васо, живущему возле дома в дупле дуба.
-Неа, в историю ты не попал!- Ответил филин,- В неё стрелять нечем, но даже если было бы чем, сама цель настолько расплывчатая и туманная… Собственно говоря, история - набор представлений в данный момент правящего правильного правителя о том, как страна, сквозь века и даже тысячелетия мрака, медленно, но верно шла к свету его воцарения. Проще говоря- как плохо было до него и как хорошо стало при ём.
-Какой приём?
- Что какой приём?
- Ну ты сказал приём, я и спрашиваю, какой приём?
- А-а-а… Приём, как правило, хреновый, редко исключения бывают.
- Может, и бывают, где то там, ведь сторон света целых четыре: вправо, влево, взад и вперёд- сказал Фим.
- Ещё вверх и вниз…- Задумчиво добавил Васо.
Филин был натурально мудрый, возле жёлтого дома он жил уже очень давно, ещё до Фима. Обязательно станешь мудрым, если живёшь в дубовом дупле.
- А на правителей это мы зря гоним, они ж помазанники Божьи! – Предположил Фима.
- Ага, это из раздела «так принято считать», я даже догадываюсь, чем их помазали… Знаешь, что сказал Бог израильтянам, когда они у него царя стали просить? «…Велик грех, который вы сделали пред очами Господа, прося себе царя»! «Господь Бог ваш – царь ваш».
Неожиданно к беседе подключился телевизор:
- Ответьте на вопрос, кто употребляет термин «чёрные дыры», -спросил он, - астрономы, или проктологи? Позвоните на номер такой-то и, если вы ответите правильно, получите от нас вот эту замечательную говномешалку!
Какой я умный, подумал Фим, я знаю, что такое «термин» и кто такие проктологи. В принципе, этот термин могли бы употреблять и астрономы, мало ли там, в космосе, всякого разного! Но, поскольку в данный момент говномешалка Фиму была ни к чему, звонить он не стал.
Всё, что нравилось Фиму, практически никогда не появлялось на экране телевизора, из чего он уже давно сделал неутешительный для себя вывод: таких уродов, как он, очень мало, их сообщество вырождается и, благодаря естественному отбору, вскоре пропадёт совсем. Со своими вкусами Фим определённо должен отправиться в ту самую проктологическую дыру. Непрерывно показывающиеся по телевизору бесконечные сериалы, выступления политиков и передовиков, грандиозные концерты неповторимых звёзд эстрады ввергали Фима в состояние ступора и ощущения собственной неполноценности. Когда вся страна радовалась успехам спортсменов, военных, депутатов, учёных, патриотов и просто любителей Родины, Фима тихо плакал от ужаса. А ужас сей в том заключался, что ничто из культурного гумуса и успехов страны его не интересовало. Фим даже сходил к знакомому психиатру, провериться, а не душевно ли он, Фима, больной? Доктор внимательно изучил, осмотрел, прослушал и установил: Фима действительно душевно болен, причём очень душевно, и что ему, доктору, нравится степень душевности Фиминой болезни.
Периодически наблюдая чествования самых успешных, красивых, талантливых, богатых и т.п. людей, Фим всегда задавался вопросом: а что бы он, Фимка, повернись бы так звёзды и попади бы он в эту тусовку, чувствовал бы? Ответ был всегда один: ничего, кроме стыда. Когда-то Фим был перепуган по этому поводу. Неужели я не люблю Родину, думал он, она меня взрастила, вскормила всякими разными деликатесами и просто вкусными вещами, как то: жареная мойва, пельмени сибирские, плавленые сырки «Дружба», кабачковая икра, кровяная, ливерная, докторская, а я, тварь неблагодарная, плевать хотел на её успехи и трудности? А «Агдам», «Лучистое», «Плодово – ягодное» в конце концов, а мне всё – равно?! Так вот и мучился человечек, пока не прочитал в словаре определение Родины и государства. Оказывается, это не одно и то же! Сознание этого несколько успокоило Фима, и вывод он таки сделал: отделена же у нас церковь от государства, что, правда, совсем не мешает священнослужителям в первую очередь лизать государственную задницу, а уж потом заботиться о своей душе и пастве. Хорошо бы от государства ещё и Родину отделить. Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое жрёть!
Думая о Родине, Фим всегда печально пукал…
ГЛАВА ВТОРАЯ, христианская.
В начале было слово… Если есть начало, конец будет наверняка. Однако, всякий чему-либо конец есть чему-то начало.
Лошадка Нипо жила в сарае возле дома, она знала так много слов обо всём, не меньше филина Васо, однако во всём сомневалась. Долгими зимними вечерами, когда холодно, грустно и одиноко в сарае, лошадка приходила в дом, садилась у печки и вела долгие беседы с обитателями.
- Ну было в начале слово- говорила Нипо –но потом же такое началось!.. «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и подобию Нашему». Почему именно «Нашему»? сколько «Нас» - Их было? Сомнительно, что Бог, как некоторые руководители, говорил о себе одном во множественном числе.
«Оставит человек отца своего и прилепится к жене своей…». Кто оставит Отца, Адам? Так отец его известно Кто, выходит, Адаму надо оставить Бога и к Еве прилепиться. Вот и оставило человечество Бога почти с момента его, человечества, появления на Земле, ради женщины. На это апостол Павел обалденную мысль выдал: «…Хорошо человеку не касаться женщины». Это ж надо, - человеку! Кто же такие эти самые женщины после этого?! Адам и Ева плод от древа познания добра и зла пополам съели. Любопытно, кому из них половинка про зло попала?
- А Сирах сказал: «Не оставляй умной и доброй жены…». – заметил Фим.
- А если жена глупая и злая, значит, можно и оставить?
- Нельзя. Другому достанется, человека жалко!
- И что же Бог так боялся познания человеками добра и зла? –Продолжил Нипо. - «…Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их (плодов от древа познания добра и зла), откроются ваши глаза и вы будете, как боги, знающие добро и зло». Ну стоило ли создавать людей по образу и подобию Своему, а потом бояться, что они и будут образом и подобием?
«Тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жёны, какую кто избрал»?!
- Эх, Буцефал ты мой любопытный, у меня тоже много вопросов, которые я даже задавать боюсь. Например, кто такой «Один из учеников Его, которого любил Иисус»? Ученик, возлежавший на знаменитом тайном ужине «у груди Иисуса»? Сам апостол Пётр не напрямую обратился к Христу, чтобы узнать, кто предаст Его, а через того же любимого ученика! И он (ученик), припав к груди (!) Иисуса спросил: «Господи, кто это?». Почему имена всех апостолов, присутствовавших на тайной вечере, естественно известны, а имя любимого ученика – почему-то нет?! Принято считать, что это евангелист Иоанн назвал себя в своём же свидетельстве любимым учеником. Не думаю, что Иоанн так нескромно выпятил свою роль в истории. Ему то было прекрасно ведомо, что «…Первые станут последними». Так что старо предание, да верится легко… Если любимый ученик Спасителя не дочь человеческая, а, например, сын, то я опасаюсь за Его (Иисуса) сексуальную ориентацию, прости Господи заблуждения мои, они искренни… И если сыны Божии брали в жёны дочерей человеческих, и ничего богохульного из этого не выходило, а только польза, то зачем стыдливо переименовывать наверняка известную из истории женщину в «любимого ученика?». И главное, зачем всё это припрятано? Каким образом, если (ну допустим, «если»!) она была, любовь Сына Бога к земной женщине, почему она должна поколебать мою веру в Бога, а не наоборот, укрепить её?! Ведь это возносит любовь к женщине до уровня любви к Богу, к детям, людям, зверям, природе, Земле. До уровня, собственно Любви! Не думаю, что Любовь надо делить на категории.
И не правда, что Бога никто не видел. А с кем тогда Иаков боролся?! «…Ибо, - говорил он, - я видел Бога лицем к лицу и сохранилась душа моя». За это Иакова Бог назвал Израилем и благословил «…Человеков одолевать». А как большевики с Богом боролись! Богоугодное это, выходит, дело, с Богом бороться…
Не хочу я с Богом бороться, и нет во мне страха Божьего. «… Дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви…». Страх Божий перестал быть наш пред Ним, он уже давно Его пред нами, идиотами… Идём мы в церковь, в синагогу, в костёл молиться стадами, и воображаем, какая ж это сила, совместная наша молитва! А Иисус в одиночестве молился, да ещё и в пустыне. Нет, в храм я хожу. Просто люблю ходить в храм. Толпу вот только не люблю… Мелкие пакости делаются в одиночестве, грандиозные, как правило, толпами. Толпа нивелирует и подминает под себя каждого, личность, если она была, просто перестаёт ею быть.
Известный эксперимент: усадили на лавку девять статистов, а десятым – обыкновенного прохожего пригласили. Входит ментор, держа в руке конус, и менторским же голосом рассказывает десятерым о том, какой у него в руке замечательный шар! Десятый, прохожий, саркастически улыбается. Ну какой же это шар, это – конус, думает он. Ментор передаёт конус в руки первому статисту, тот начинает восхищаться конусом, но называя его шаром! Улыбка на лице прохожего становится менее саркастической. Первый статист передаёт конус второму, тот ощупывает конус и громко описывает, какой у него приятно гладенький шар в руках! Тут и начинает сползать улыбка с лица десятого, а когда конус добирается до него, естественно с шаровыми комментариями третьего, четвёртого… девятого, эта самая десятая личность берёт конус в руки, до крови уколовшись острой вершиной, и дрожащим голосом, на строгий вопрос ментора: «Что это у вас в руках, любезный?» отвечает: ШАР! Когда сутками по телевизору показывают бездарностей и говорят – это звёзды, это ваш «формат», то же самое по радио и в газетах, обыватель начинает верить в это бесповоротно, и звезданутые действительно становятся звёздами: политики, зарядчики воды, певцы с певицами и т.п. Толпа, общество, объединения, союзы…
Я – величайший из киноактёров, мой творческий псевдоним И.Другие…
- Да вот ещё непонятно мне, коню, что это у вас, людей, принято превозносить и людьми угодными Богу считать скопцов, отшельников, юродивых и прочих анахоретов? Выходит, что Бог любит именно тех, кто отказался по болезни ли, по желанию души ли своей от любви к женщине и деторождения. Блаженны нищие духом, ибо их царство Божье? Но ведь нищие духом, не плотью! А как же тогда «Плодитесь и размножайтесь»? Если предположить, что Боженька хочет вырождения и гибели человечества, то в чём смысл акта сотворения этого самого человечества? Разочаровался? Не верю я, что он, Всемогущий, сотворивший всё за неделю, разочаровавшись, не может и грохнуть всё за пару дней! Ломать – не строить.
- Думаю, что может и грохнуть. Не хочет. Любит Он нас, верующих, неверующих, сомневающихся, счастливых, несчастных, влюблённых и нелюбимых, убитых и убийц, и нет у Него никакого ада для нас, только рай, правда, каждому- свой. По вере воздастся. Какой рай себе Беня Муссолинкин представляет, такой и получит: с голыми женщинами, властью, мешками денег, предательством и отсутствием обыкновенных человеческих отношений, и вечным страхом, что кто-нибудь тебя обскачет и придушит. А женщины изменят и обманут, а денег и власти будет всегда мало, и за каждой занавеской стоят и подслушивают недоброжелатели, и понять, что существуют ещё какие-то ценности и отношения, кроме вышеперечисленных, никогда никакой возможности нету! Вдумайся, конь мой, в это слово: НИКОГДА! Как для меня, так это, безусловно, ад. Однако суть в том, что для Муссолинкина это, безусловно, рай! Есть, правда, одна из теорий ада, мол, там не смогут грешники осуществлять страсть свою земную, просто нечем будет, душа бестелесна, убивать, грабить, насиловать и прочие грехи совершать будет тупо нечем, от того мучиться будут. Возможно, это и так. Хорошо только прелюбодеям, дожившим до глубокой старости. В определённый момент жизни женщины их и здесь, на Земле, перестают интересовать как объекты для совокупления. Как по мне, так самый страшный ад – атеистский, это когда помер, и ВСЁ…
Неисповедимы пути Господни, правд много, у каждого - своя, а истина одна, и не добраться до неё. Она, как графики некоторых математических функций, которые всё приближаются к осям координат, но никогда с ними не пересекутся. НИКОГДА! И есть в этом ощущение бесконечности!
- В вашей Библии, хотя, впрочем, в нашей Библии, много чего загадочного. –Вмешался в разговор филин. – Ну взять хотя бы вопрос о том, кто нашим миром правит, а так же онанизм…
- Офигеть, ну ты проблемки смешиваешь! –возмутился Фим. –Что между ними общего то?
- А общее то, что вы , люди, так мне мудрецу из дупла кажется, вывели для себя удобную формулу, она называется «Так принято». Принято у вас считать, что онанизм, это когда сам себе удовольствие конечностями доставляешь, мол Онан библейский так делал. А он вовсе и не делал так! Заставили его оплодотворить не любимую им вдову брата его (такие у них тогда законы были!), он в неё таки засунул шланг для передачи семени от самца к самке, но во время оргазма вынул шланг и слил семя на сторону. Это у вас, людей, прерванным половым актом называется. Если сюда добавить ваши резиновые приспособления для слива семени на сторону, то получается, что онанизмом занимается чуть ли не всё человечество поголовно! Вот ты, Нипо, если ты конь, ты хотел бы жеребят от нелюбимой лошади?
- Ну ладно, убедил, но при чём тут вопрос о правителе мира сего?
- А при том, что принято у людей онанизмом считать не совсем то, что должно, и миром нашим правит, возможно, не совсем тот, кого вы себе воображаете.
- ???
- В нашей Библии , в Евангелии от Иоанна, есть таинственные слова Иисуса: «Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон. И когда Я вознесён буду от земли, всех привлеку к себе». И ещё: «…Он, (Утешитель, пославший Меня), придя, обличит мир о грехе и о правде и о суде: о грехе, что не веруют в Меня; о правде, что Я иду к Отцу Моему, и уже не увидите Меня; о суде же, что князь мира сего осужден». Может он нас от этого князя спас, собой пожертвовавши слугам его? Можешь назвать это каким угодно кощунством, но уж так подозрительно кровожаден Бог ветхозаветный… А Иоанн Богослов писал: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская , не есть от Отца, но от мира сего». Если предположить, что мир сей создан тем же Отцом, то либо мы сами всё засрали, либо Отец не совсем тот. Иисус ещё круче сказал: «Любящий душу свою погубит её; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит её в жизнь вечную». Тут то и есть оправдание скопцам, анахоретам, отшельникам, монахам, схимникам и педерастам. Не фиг в этом мире плодиться, не стоит он того. Спроси, для чего они все (кроме, разумеется, педерастов), обет безбрачия дают? Они тебе ответят: чтобы посвятить себя Богу одному. Спроси, это плохо, или хорошо? Они тебе ответят: это прекрасно, это проявление высшей духовности! И это так, и каждому к этому надо стремиться, и когда все это поймут и уйдут в монастыри, тогда и будет победа духа человеческого над мировыми мерзостями, и конец этого грёбаного мира, который пока, зараза, так соблазнителен и прекрасен! И не известно ещё, изгнаны ли мы из рая. Великолепен мир Божий, чудесен до чрезвычайности. Мы живём в раю и не понимаем, что это он изгнан из нас!
Тут внезапно радостно заорал телевизор:
-То, чего вы так долго ждали, наконец, дождались!!!
- Дождался, на конец… -Тихонько проворчал Фима.
- Дождались!!! Долгожданный тур Жанетты по стране! - продолжил телевизор, захлёбываясь от восторга и полной уверенности в том, что сообщение произвело эффект разорвавшейся клизмы.
- Кто такой Жанетта?- поинтересовался Нипо.
- Жанетта- это имя такое, скорее всего женское.- Начал пояснять мудрый обитатель дупла.- Её в детстве, видимо, Жанной звали. Но для звезды нашей странной, в смысле звезды нашей страны, имя Жанна - полное западло. У нас, если ты Леночка, то будешь Элеонора, Катенька – Катрин, Наташа – Натали, Нина – Нинель какая-нибудь. Это очень фирменно, и плевать, что попа грязноватая, корова не доена и свиньям не дадено. Песни их – сплошная любовь – кровь, никогда – навсегда, превед, медвед и ржунимагу. Музычка и аранжировочка – чистейшей воды, ничем не замутнённый кабак, изготовленный в лучших традициях лучшего суперпрофессионально – кабацкого оркестра имени профессора (!) Шниперда - Никаковского, безликая и бездарная, как и сам профессор. Предел мечтаний – победа во всеевропейском конкурсе художественной самодеятельности «Евросмотрины».
- Шниперд такой же профессор, как я – арктический пингвин. – Резонно заметил филин.
- Тур по всем городам страны в поддержку рождаемости! – Надрывался телевизор. – Жанетта даст во всех городах…
- ???
- Концерты!
- Лучше бы деньги дала. – Размечтался Нипо.
- Да и дала бы, только она, скорее всего, считать не умеет. Она и читает с трудом, в основном женские романы. Из классики знает только один рассказик Апчихова: «Толстый и тонкий», да и тот называет «Толстый и длинный», и всегда о нём думает. – Сказал Фима, и тут его понесло. – А что вы хотели? Чем она не певица, если Ркацители – скульптор, Сволочкова – балерина, Колбасков – оперный певец, Собачкина – первая красавица и бабкина надежда, Сахронов да Глазунет – художники, Пердосян с Задурновым – юмористы, Козёлов –элитарного клуба интеллектуалов член, а Устинкина - и писательница, и член!!! Писательница, ударение в первом слоге… Отличный способ поправить психическое здоровье: включаешь телевизор утром, когда программы начинаются, ставишь его на пол, экраном вверх, и садишься голой задницей прямо на экран. И так – до окончания всех программ, переключая их по вкусу и, даже не выходя в туалет за отправлением естественных надобностей. Потом неделю ходишь, как новенький!
- И что это, Фимка, на тебя накатило вдруг? – Хитро поинтересовался Васо. – Небось сам пописываешь, с ударением, и не публикуют? Завидуешь публичным?
- Пописываю… - Покраснел Фима. – Стихи пописываю. Не публикуют…
Нипо вспомнил: как-то, случайно, он наткнулся на тетрадь с Фимиными виршами. Даже прочитал стихов с десяток, пока не надоело.
- Слушай, пиитище, - сказал Нипо -, я вот твои стихи читал, ты там такое всякое пишешь диковатое, совершенно безответственное. А вдруг, ни дай Бог, станешь известным и популярным, чему же из твоих стихов обыватель научится?!
- А ничему, солнце моё. Я вот тебя очень уважаю, но дело в том, что как только я начну ответственные стихи писать, сразу стану Маяковским с Михалковым, а ведь мечтается стать Бродским с Мандельштамом! Ты почитай всех четверых, и когда почувствуешь разницу, я перестану тебя уважать и начну тобой гордиться.
- Так ты поэт у нас, оказывается! Может, ещё и выдающийся? – поинтересовался Васо.
- Ну что ты, какой же я выдающийся?! Я – поэт гениальный! Хотя нет, наверно не поэт… Поэты пишут потом, ради денег, хорошие – слезами, ради славы, а вот, собственно стихи, пишут только гениальные поэты, ни ради чего и кровью. А у меня ни пота, ни слёз, ни крови давно нету, говно вот только осталось… Одно радует: «Рукописи не горят», а мои ещё и не тонут. Проверял.
- Прочти что-нибудь из своего.
- Я – генитальный прыщик, мне помощь не нужна. Покруче – только свищик на жопе у слона.
- Конгениально! Тоже мне, поэт, а ещё на людей публичных злишься. Нехорошо, Фимос, завидовать, людей любить надо! «Возлюби ближнего, как себя самого»!
- Как себя самого? «Ненавидящий душу свою в мире сем сохранит её в жизнь вечную».
Если бы я возлюбил ближнего именно, как себя самого, ближний обиделся бы. Не люблю я себя, Васушка. Я даже в бассейн купаться зимой не хожу. Мне сказали, что купаться очень полезно – плохую энергию с себя в воду сбрасываешь. Мне людей жалко. Если я свою плохую энергию в бассейн сброшу, в нём все остальные купальщики вверх животами повсплывают.
А Иисусова любовь ко всем - тоже из раздела «так принято считать». Он же ясно выразился : «Возлюби ближнего». Ближнего, а не всех подряд! Его даже спросили, кто же этот самый «ближний», и он ответил притчей о том, как человечку, попавшему в беду, не оказались «ближними» ни священник, ни законник! Я не то, чтобы на священников и законников попёр, на месте этих «неближних» могли оказаться и сапожник с портным, однако то, что Иисус именно этих выделил, о чём – то говорит…
Есть ещё страшилка для верующих – смерть без покаяния. Попал, например, не дай Бог, в катастрофу, не хочется об этом говорить, но, согласись, такое бывает. Попал и помер, не успев покаяться. Тут тебе, как говорят, прямая в ад дорога. А если ты и так почти всю жизнь каялся? И любопытно, можно ли считать покаянием такую, например, фразу: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?». Правда, автор фразы – единственный, кому каяться было не в чем…
- А ты Бога как-то себе представляешь?
- Представляю. В ощущениях – это, как жена. Её тоже надо одновременно и любить, и бояться.
- Фима, а что бы ты у Господа, будь такая оказия, попросил бы?
- Я?.. Соломон, дурак, мудрости попросил. Потом через свою мудрость такого геморроя поимел! Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь. Он и сам потом пожалел. Я умный, я бы глупости попросил. Глупым жить легко и беззаботно. На фиг поиски любви, красоты, истины, сомнения во всём, несчастная любовь, счастливая любовь, кто такие Бродский и Тарковский, Модильяни, Шопен, да ни дай Бог, Шнитке с Губайдулиной! На работе винтики позакручивал, потом в булдырь с дружбанами, там по поллитре на рыло, под аккомпанемент блатняка, который у нас гордо шансоном называется, потом – домой с песнями. По дороге соседку с третьего отпердолил, домой ввалился, жене – в лицо, политика кнута и пряника: кнутом по спине хрясть, и пряник в жопу, или лучший способ защиты – нападение. А то начнёт спрашивать, где был, почему бухой? А какого рожна спрашивать, где был, когда завод – булдырь – соседка – дом – завод – булдырь… А бухой по тому, что пьяный. Коту и детям хвосты накрутил, и - в постель, не раздеваясь. Потом, когда-то инфаркт, оградка, крестик, рай. А там – то же самое, исключая, правда, соседку, да, что гораздо хуже, булдырь. Красота! Есть шо вспомнить! И жене хоршо, знал бы муж, чем она с соседом с пятого пол дня занималась, ваще убил бы! И никакого геморроя.
- Фима, почему в Библии мир наш неоднократно называют, как китайцы, «Поднебесной»?
- А кто его знает…– Фима задумчиво погладил Нипину холку. – Откуда что пошло -никому не известно, а может и известно, только молчат. Эдакая масонская лажа. Даже об Иисусе известно только как он родился, а потом, тридцатилетним, крестился. Что было между его рождением и крещением? Где он бывал, что делал? Может он и в Тибет наведывался, с Буддой они, вроде, по времени не пересеклись здесь, на Земле, но с буддистами Иисус наверняка был знаком. Толи мне так кажется, толи наверняка…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, буддистская.
- А кто такой Будда? – спросил Нипо, это не тот мужчинка, который от богатства в лес ушёл, афоризмы писать?
- Он самый, – ответил Фим, - и от богатства, и от знатности, и от женщин, и, что не рекламируется широко, скорее всего, и от детей своих. В индийском лесу хорошо, там тепло всегда, птички поют, правда гады всякие, гнус, муравьи иногда одолевают. А ему всё нипочём, сидел под деревом, афоризмы сочинял и правил миром. Первый его афоризм в переводе на современный русско-ямайский: «Нет бабы, нет слёз». И потом -масса высказываний в пользу завершения межполовых отношений.
Фима нагло дополнил некоторые афоризмы Сиддхартхи (такая у Будды фамилия была). Будд, оказывается, много, просто Сиддхартха из них – самый знаменитый. И вот, что у Фимы получилось (где Будда, где Фима – разбирайтесь сами):
- …Если женщина молода, смотри на неё, как на сестру, если она ещё моложе, смотри на неё, как на дочь, если пожилая – смотри на неё, как на мать, если она совершеннолетняя, хороша собой и хочет тебя, смотри на неё, хотя бы, как на кусок мяса с дыркой, не то не было бы у тебя ни матери, ни сестры, ни, тем более, дочери.
- Мудрый человек не должен прелюбодействовать с женщинами, пусть они прелюбодействуют с ним.
- Жизнь и наклонности различны у богачей и мудрецов. Мудрец мало печётся о собственных благах, а богач только и занят приумножением своих богатств. Вот почему девочки ломятся выйти замуж за богачей, но не за мудрецов. Вот почему плодятся и размножаются в поднебесной отнюдь не мудрецы.
- Человек должен избегать всего того, что доставляет удовольствие, он обязан направлять свои взоры ко всему тому, где отсутствует радость. Он должен всю жизнь, неотрывно глядя в унитаз, а ещё лучше – в отверстие русской общественной уборной, есть прокисшие солёные огурчики, запивая молоком.
- Тот из людей, кто сумеет победить в себе стремление к наслаждениям, тот и избавится от всех страданий. Прошу сочинение афоризмов наслаждением не считать, хотя это такой кайф!!!
- Человек не должен употреблять много хмельных напитков, пьянство неприемлемо для мудреца, зато приятно для глупца. Оно глупца делает мудрецом.
- Человеку нужно любить своих врагов. Если нет врагов, сгодятся друзья и бабы.
- Речь невежды состоит из тысяч слов, но лучше пара мудрых слов, способных добродетельно воздействовать на другого человека. Например: «Отъебись, уёбище»…
- В мире не существует людей, коих бы только хвалили, а не порицали. Правда, это почему-то не относится к некоторым правителям, президентам и генсекам.
- Тот бессмертен, в ком погасли костры желаний, кто победил сомнения. Короче – импотент - идиот.
- Человек должен жить тем, что внутри него самого, благодаря этому он будет счастливым. Так что и в говне есть своя прелесть.
- Истинно мудрым является тот, кто, пройдя через многие собственные грехи, отказался быть грешником. Но, пока молод – греши на здоровье!
- Добродетельный человек редко выставляет напоказ своё человеколюбие. Но уж как выставит – хавайтесь в жито!
- Мудрый человек лишён радостей, печалей, страданий, они не могут оставаться в нём самом, как не могут капли воды задерживаться на цветках лотоса. Короче - как с гуся вода.
- Разумный человек только в самом себе судит обо всём, а то, что он не признаёт, он обязан считать порочным. Есть два мнения: его, и не правильное.
- Череп умершего напоминает тыкву, так зачем же радоваться жизни, стремиться к удовольствиям? -Да чтобы тыкве было что вспомнить!
- Человек никогда не будет бояться смерти, если избавится от своих желаний, от телесного, и погасит в себе пламя страстей. Зачем бояться смерти уже мёртвому человеку?!
- В хорошо развитый человеческий ум не проникает наслаждение подобно тому, как в дом с хорошей крышей не может проникнуть вода. Только бы не наводнение… (К слову, хорошее название для бригады сантехников: «После нас – хоть потоп!» ).
- Истинный мудрец усилиями разума, ограничениями, воздержаниями способен сотворить скалу, которую не в силах сокрушить ни один бурный водный поток. Всех мудрецов в кучу и плотины строить! Их зарплата не интересует и кормить не надо.
- Для того, чтобы быть мудрым… необходимо избегать глупости. (Это – вообще без комментариев, и так шедевр! Ну разве что: для того , чтобы быть живым надо избегать смерти…). Ещё один Буддин перл в том же духе: «…Хороший стих всегда полезнее сотни бесполезных, плохих стихов». Графоманам на заметку. Правда, они то не считают свои стихи плохими! Впрочем, как и огромная армия их почитателей. Поэт в России больше, чем собак…
- Та женщина, которая ведёт себя плохо и пытается выманивать деньги у мужчины подобна вору и ей надо очиститься от грязи. (Это тоже без комментариев. Многие женаты).
- Глупец, знающий, что он глупец, уже не глупец. Мудрец, знающий, что он мудрец, уже Будда.
- Благоухающий аромат мудрецов распространяется даже против ветра. Правда, если ветер не против.
- Истинный мудрец оберегает свои мысли, кои сложно постичь другим. Живёт себе, и никто не знает, что он – мудрец. Все думают, дурак какой-то…
- Злой человек всегда многим не доволен, втайне он страдает, понимая зло своих деяний. ( «Ох, не верим!!!». И подписи: Нерон, Мао, Ленин, Сталин, Гитлер, Станиславский. Последний - случайно).
- Слушай, Фим, а Будды все, вместе взятые, на тебя не обидятся за твои вольности?
- Не обидятся, они слишком умны для этого.
И вот оно , последнее, родное :
- Пьяница лишь на кратковременный срок находит освобождение и покой. А затем, трезвым, он убеждается, что его жизнь протекает тускло, без изменений, без обновлений. И НАЛИВАЕТ СНОВА. Если перерывы коротки, жизнь прекрасна!
Нипо почесал копытом за ухом:
- Иисус вино любил, вино веселит человеков и богов, он его из воды делал, тебе бы, Фим, такое уметь!
- Я умею вино из денег делать, тоже не просто, Росинант ты мой лохматый. А что касается веселения, не знаю, как там с богами, а людей оно веселит относительно. Проводили любопытный опыт над регулярно выпивающими людьми. Ввели им внутривенно небольшую дозу алкоголя, но не говорили, что это спирт, сказали – лекарство. Потом попросили поделиться ощущениями. Ни один не сказал, что ему было хорошо и пьяненько! Все жаловались на головокружение, неприятную тяжесть в организме и тому подобное. Вот так вот. Психология. Выходит, если хорошенько потренироваться, можно выпив стакан кефира окосеть! Психоанализ…
- Психоанализ, это если у психа взять баночку мочи. – Сказал мудрый Васо. – Вы тут проблемы философские обсуждаете, а я всё это в дупле видал. У меня там словарь энциклопедический стоит, по философии.
- Что-что у тебя в дупле стоит?
- Словарь стоит, пошляк.
- Ох порвёт он тебе дупло, Васушка. Лучше бы ты там, у себя в дупле, современных модных авторов держал, и себе спокойно, и им приятно.
- Ладно, Фимка, не обижай авторов, сам такой. Садись в позу лотоса, если лотоса никогда не видел – вспоминай лилию, на худой конец – кувшинку. Покурим.
- Васок, солнце моё, курить на голодный желудок так же вредно, как жить на трезвую голову.
- Понял, - засуетился Нипо, сейчас замутим грибочков на сковороде, под виски вас устроит, господа философы?
Господ философов под виски устраивало. Мери устроил чай. Позвали собаку Собаку, печь была давно протоплена, тепло было в домике, пахло сушёной мятой, пучками свешивавшейся с потолка. Все обитатели домика очень любили мятный чай, если в него добавить пару малиновых ягод из варенья. В домике был август, тёплый и пахучий, пахнущий скошенной травой, мёдом, болотной тиной, огурцами и помидорами, когда мягкий ветерок поднимает к небу лёгкими вихрями зонтики поздних одуванчиков.
А за окном уже недели две, как стоял февраль.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ, нелюбовная.
Пришла пора рассказать о том, почему Нята персонаж виртуальный. Фим был мужем, а Нята – женой, только вовсе не друг - друга. Ин с Яном появились на Фимин свет тоже не по настоящему, точнее - не в Фимином настоящем. Они взялись из странно существующих возможностей. Они были не то, что есть, а то, что могло бы быть. Прототипы Няты и мальчиков, в общем то, существуют, но где-то в другой реальности, другом измерении, в которое Фиму не позволено вторгаться ни под каким предлогом, дабы не навредить. Замком служит седьмая заповедь Господня, которую Фим нарушил неоднократно. Правда, в то время, когда он нарушал её, он только смутно догадывался о ней. Точнее, к сожалению, не так смутно, как ему хотелось. Однако, как говорит УК: незнание закона не освобождает от ответственности. Освобождает как раз таки знание! Множество хитрых адвокатов этим и живут. Фима тоже, в общем то, нашёл в библии несколько оправданий себе, не нашёл только главного: успокоения собственной совести. В УК есть статьи, за которые дают сроки условные, а есть расстрельные статьи. Любопытно, есть ли «расстрельные» заповеди Господни, за нарушение коих – точно в ад? И другие, нарушение которых, возможно, после изучения судом Божьим, принимая во внимание раскаяние грешника и смягчающие вину обстоятельства, простится? К каким относится седьмая? Взял же Спаситель с собой на небо двух незаконопослушных граждан, или надо просто оказаться в нужном месте в нужное время?
Всё было банально. Однажды одна не одинокая женщина подошла к не одинокому Фиму.
- Что вы делаете сегодня ночью? – Сказал он.
- Не надейтесь, я не могу спать с вами! – Сказала она.
- Я тоже с вами вряд ли усну! – Сказал он.
Они сказали, и стало всё, и жизнь, и слёзы и любовь. И Ложь. Столько лжи, что даже кукушка в часах покраснела бы, если бы Фим вздумал ей рассказывать об этом. То, что со лжи началось, ложью и закончилось.
Нята назвала всё произошедшее страстью и спряталась за этим словом. Ей так было спокойнее. Страсти у неё возникают с периодичностью, примерно, раз в четыре года, когда заканчивается энергетическая подпитка от предыдущей страсти, и надо срочно подзарядиться.
Фим не прятался ни за какие слова, тем более, что для него, как для собаки, значение имело вовсе не слово, а чувство, которое он испытывал. Фим не отличал страсть от любви и не знал, что существуют девочки, которым нужна вовсе не любовь, а упоение страданием выбранной жертвы. Они абсолютно честно не отдают себе в этом отчёта, принимая свой энергетический голод за «страсть», но, слава Богу, с изрядной долей самокритичности - не за любовь. Слова «любовь» они, как правило, очень боятся, подсознательно осознавая в себе полное отсутствие таланта любить, для них достаточно быть любимой. Этого они добиваются напролом и без всякого уважения к жертве. В детстве мамы и папы, скорее всего, не читали им сказок Андерсена, а только кровожадные русские народные и братьев Гримм. Так что, если девушка говорит тебе: «Я боюсь, что люблю тебя!», или: «Я постоянно ужасно хочу позвонить тебе, услышать твой, такой родной, голос, но сама себя с трудом уговариваю не подходить к телефону» - знай, тобой хотят закусить. Мамы и папы, читайте детям Андерсена!
Фим и Нята были не то, что разные, а диаметрально противоположные. Фим и до сих пор не знает, что такое страсть, Нята понятия не имеет, что такое любовь, если не считать любви к сладостям. Умом Фим понял это довольно быстро, но такое с ним случилось впервые. Фима неосторожно влип сердцем. Хотел уйти, но было поздно. Нята неоднократно устраивала Фиму сцены последней, прощальной встречи и отречения от него. Всё это преподносилось в обёртке Нятиных мучений по поводу того, что она – чужая жена и ортодоксальная православная христианка. Она и сама так искренне думала, точнее почти искренне, так как всякий раз возвращалась. А цель этих демаршей была одна: сделать жертве больно и покайфовать, глядя со стороны, как жучок корчится на своей шпильке, и ждать. Ждать, когда же он, наконец, перестанет шевелить лапками, сопьётся с дури и станет не модный и не красивый. Тогда всё, соки выжаты, можно отдохнуть года три - четыре, покаяться в церкви, потом взять в оборот следующего жучка.
Наличие православных подразумевает наличие левославных, Фим был славный где-то по середине. Тогда, возможно, ещё не до конца осознавая грешность свою, Фима предложил Няте быть вместе. Полюбить, пусть и грешною любовью, ему было не страшно, если любовь вообще бывает грешной. Богу – Богово, кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево… Страшно было другое. Фим чувствовал, что и слово «сострадание» напрочь отсутствует в Нятином лексиконе по отношению, правда, только к нему. Ко всем остальным оно присутствовало, но к Фиму отсутствовало напрочь. Фим точно знал, чем всё должно закончиться. Однажды, собравшись с духом, спросил: «Нята, когда я, изгнанный, нищий, бездомный, ободранный, пьяный и дурно пахнущий, голодный и больной буду лежать под забором, ты придёшь меня спасти?». «Ну что ты спрашиваешь, конечно!»- ответила Нята, и по каким-то ему одному известным нюансикам Фим понял, что если бы всё человечество лежало под забором, Нята конечно бы спасла всех. Всех! Под забором остался бы лежать только один человек - Фим., с томиком своего долбанного Андерсена под головой, раскрытом на сказке «Девочка со спичками». И поделом! Фим совсем не обижался, на то у Няты были, безусловно, веские причины. Не было только никаких причин изображать «страсть» к нему, Фиму. В том то и дело - именно «изображать». Любовь, она не притворна, она крепка, как смерть, её нельзя изображать и обыгрывать, она потом мстит на свой, абсолютно беззлобный манер: уходит и не возвращается. Человечек от этого, вроде, и не страдает вовсе, страдают те, кто любит, а не те, кому любовь – инопланетянка. Только весной, увидит случайно парочку в сквере, и то, как они друг на друга смотрят, и как сжимают друг - другу ладони, защемит что то непонятное в сердце, тоска какая то, неизведанная. Тут самое время себе сказать: «А-а-а, ерундистика, страсть всё это. У меня тоже было, и не раз. Посмотреть бы на эту парочку через года четыре, когда дурь пройдёт, да напомнить, как они друг на дружку пялились в скверу, поржали бы вместе!». И перестаёт щемить сердечко, и хорошо так становится!
Женщины мудры, они прекрасно знают, что с милым рай в шалаше, однако с бабло приносящим, в коттеджике - гораздо более рай.
Потом было, как стало, случилось то, что и должно было случиться. Нята, как православная христианка, высказав, наконец, Фиму своё справедливое гневное возмущение антихристианскими, грешными его желаниями, сохранила свою душу, уехав от Фима и греха подальше. И с душою сохранила достаток, жизнь в столице, по- настоящему любимых людей рядом, довольство жизнью, билет на поезд в рай, и права на всё, и во всём – права!
Фим, как левоватославный, свою душу не сохранил, убил и растоптал. Всё случилось: и скитания по чужим квартирам, и ночёвки под забором, и ободранность, и дурной запах, и голод, и болезни, и почти до безумия доводящая депрессия, и головой бы об стену, да стену жалко. А всё это – ради всего лишь надежды быть вместе с не любящим, и никогда не любившим его, человеком! Вы скажете – бред? Но, оказывается, и так бывает. Всяк бывает, даже так, как и быть, вроде бы, не может…
Никого Фима не обвинял в произошедшем, кроме себя, «нелюбимого». Как можно обвинять кого- то в нелюбви? А в любви? Да и вообще, обвинять?
У меня осталось в жизни утешенье:
Водочка на лето, водка на зиму.
Да Иисус, распятый на кресте нательном,
Что повёрнут задом к сердцу моему…
Однажды Фим глупо пошутил: «Эх, не пожелай жены образа и подобия Своего, даже непорочно!». Видимо, шутка Господу понравилась, и сжалился Господь над Фимом, и послал ему целых двух ангелов – спасителей, сестру его и дочь. Безусловно, сестра и дочь были давно, просто Фим не знал, что они – ангелы. Мы частенько живём с ангелами бок о бок, а ищем их в небе с, крыльями, или во сне. Потом Господь послал «жёлтую подводную лодку», и сову, и собаку, и лошадку Нипо. Ещё – леща Васю, но об этом позже. Это так щедро со стороны Его, тем более, что не за что. Побаливают Фимкины раны, зализывет он их в одиночестве, утешаясь тем, что раз Бог всё именно так устроил, значит так лучше для всех. Да, Фимка жалок и смешон. Но, если от великого, до смешного, всего лишь шаг , то и в обратную сторону, выходит, столько же?
Один хороший человек, умница, педераст, сказал: «В мире существуют только две трагедии: одна – не получить того, чего страстно желаешь, и вторая – получить это». Правда, возможно, он имел в виду то, что засовывал себе в задницу…
-Всё проходит, и это пройдёт, Фимушка! – пожалел мудрый дуплист Васо, однажды выслушав Фимину повесть о любви и нелюбви. – Хочешь, я тебе историю расскажу, про совет, это тебе из моей энциклопедии от меня и Соломона?
- Валяй, птица, совет тебе, да совет. Эх, совет нечаянно нагрянет...
- Пришёл еврейчик однажды к раввину поплакаться, мол жизнь беспросветная, ни любви, ни денег. К Стене Плача каждое утро хожу, счастья просить, да всё – как в стену… Равве, денег всё равно не дашь, дай хоть совет какой… Ну и дал раввин еврею совет: «Напиши на двери своего дома, изнутри, чтоб всегда на твоих глазах было, слова Соломоновы, всё проходит, и это пройдёт». Так и сделано, через год подъезжает тот еврей к синагоге на дорогой машине, весь в костюме, денег на храм пожертвовал не мало. Благодарит раввина за совет и просит, может равве ещё какой совет даст, удачные у него советы получаются, и деньги, и любовь, и счастье привалило. «Отчего же не дать, дам тебе ещё один совет, - говорит раввин, - ты надпись эту, на двери своей, не стирай!».
- Ну и как, не стёр?
- Да кто его знает, может и не стёр.
- Ну и дурак. А я бы, как только счастье привалило, стёр бы! Или вместе с дверью в синагогу снёс.
- А что в ней пройти должно?
- А всё! Про конец света читал?
- Читал, только там очень зашифровано. Тут в какой город залетишь, бывало, сдуру, с людьми пообщаешься, такое впечатление, что он наступил давно, а мы не заметили.
- Зато у нас тут тишь да гладь. Жил да был один карась, не торопясь, жили – были два ерша, не спеша.
- Жили – были две белухи, по- быструхе. – Добавил Нипо. – это про любовь.
- Про любовь… - Эхом повторил Фима. – Она есть, но только для тех, кто верит в неё. Искал я любовь, как тот Киса Воробьянинов свои бриллианты в двенадцатом стуле. А в том стуле ещё до начала моих поисков ни любви, ни бриллиантов давно не было! На бриллианты построили дом культуры - трудящимся, а из любви красивых распятий понаделали - торговать. Для таких, как я, её ни в одном стуле нету, ни в твёрдом, ни в жидком, ни в газообразном. Эх, любовь, звезда ты моя, сомнительного счастья…
Я вас любил так искренно, так нежно, ни дай вам Бог, кого-нибудь вот так.
Христианские святые делятся на разные категории: ну там, Божьи угодники, чудотворцы… Святые Вера, Надежда и Любовь – мученицы. Есть в этом что-то символическое…
«Кто нашёл свою пару в человеческой форме, тот обозревает всё, постигает одно, знает и непознаваемое, а сердце его – бессмертно!» - сказал Лао – Цзы.
«Кто не нашёл свою пару в человеческой форме, тот нашёл её в форме совы, собаки и лошади, ничего не обозревает, не знает и не хочет узнать даже познаваемое, а сердце его должно умереть!» – сказал Фим.
Будда кивнул, Лао помотал головой.
ГЛАВА ПЯТАЯ, поэтическая.
Длинными зимними вечерами, когда Собака и Васо спали у тёплой печки, Собака - лёжа, мудрёный филин – вися вверх лапами среди мятных пучков под потолком, как летучая мышь, (Васо спал именно так исключительно для того, чтобы мудрость не утекала из головы в задницу, что было абсолютно зря. Мудрость, она лишь бы была, и какая разница, где она у вас находится), а Нипо подогревал охлаждающие напитки с целью сделать их горячительными, Фим развлекался старинной игрой. Игра заключалась в следующем: бралось любое, до тошноты известное всем стихотворение, желательно с обилием существительных с прилагательными, и эти самые существительные с прилагательными переставлялись в художественном беспорядке, по вкусу нового автора. Например:
У лукоморья дуб учёный;
Златая цепь на дубе том:
И днём и ночью кот зелёный
Всё ходит по дубу цепом.
Идёт направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.
Ещё вариант игры: вставлять словосочетания «в штанах» и «без штанов» в разные места стихотворения. Получается довольно забавно:
В штанах заморских леший бродит,
Русалка без штанов сидит;
Там, и в штанах, и на дорожках,
Полно невиданных зверей.
Избушка там, на курьих ножках,
И без штанов, и без дверей;
Там лес и дол видений полны,
Когда в штанах прихлынут волны,
На брег бесштанный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
В штанах из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской,
Пусть без штанов, но с бородой.
Одетый рыцарь мимоходом
Пленил бесштанного царя;
Там, сняв штаны, перед народом,
Через леса, через моря
Колдун несёт богатыря. (Без штанов оба).
Там без штанов царевна тужит,
А волк в штанах ей верно служит.
Кащей нашёл, чем в брюках пахнет,
И вот сидит над тем, и чахнет.
А там не золото звенит,
Там русский дух вовсю шмонит.
В штанах, я был, и мёд я пил;
У моря видел дуб учёный;
Свои мне сказки кот зелёный,
Штаны снимая, говорил.
Одной я очень дорожу:
Сниму штаны, и покажу…
Нипо налил горячительное в стаканы, оба крепко отхлебнули…
ГЛАВА ШЕСТАЯ, политическая.
- Фима, скажи мне пожалуйста, меня, коня, это давно мучает. Говорят у нас, у скотов, души нету…
- Души есть у всех, у медведя и кита, у жучка и червячка, у реки и камня. Думается мне, что деление мира на одушевлённый и неодушевлённый не имеет никакого смысла. Возможно, христиане назовут это буддистскими предрассудками и язычеством, но вот строка из главной христианской книги: «Я увижу её (радугу) и вспомню завет вечный между Богом и между всякою душею живою во всякой плоти, которая на земле». Во всякой!
- А может там, в книге, под «всякою плотью» имеется в виду плоть исключительно человеческая, а «всякая» она по тому, что все люди разные всякие, ну там по национальности, например?
- Тогда слушай дальше: «…Только строго наблюдай, чтобы не есть крови, потому что кровь есть душа: не ешь души вместе с мясом». Ты же понимаешь, что Библия не есть поваренная книга людоеда? Думаешь, почему я именно вас дома держу, а не курей со свиньями? Да чтобы искушения не было скушать! У нас так принято, что конина съедобна весьма условно, а собаки с совами не съедобны совсем. Душа в крови у зверюшек, у человека она тоже там, вот почему, когда нам плохо не от болезни, а душевно плохо, когда далеко кто ни будь родной, любимый, или заболел, у нас что болит? Сердце болит, не голова, не ноги. А именно через сердце, за каждый его удар, вся кровь наша перекачивается. Знаешь, говорят, что при испуге «душа уходит в пятки»? Да, уходит, с кровью! Когда испугался, первая мысль: бежать. Бегают ногами, вот кровь и приливает к органу, который должен быть задействован в ближайшее время, а с кровью – и душа!
- Ну а камень, он что, плоть?
- Ты башкой своей лохматой стукни его, сразу почувствуешь, что он - плоть, и ещё какая плотная!
- А кровь у него где?
- Есть любопытное предположение, что земной шар – существо одушевлённое, просто мы пока понять не можем его , потому и не живём с ним в симбиозе, как живут в нас самих многие бактерии, а в постоянной тупой конфронтации, как живут в нас вирусы гриппа, например. И хорошо, если мы – всего лишь грипп, не спид, на пример. А кровь земного шара иногда на нас из вулканических кратеров изливается. Мы и вещества, из которого наш шарик состоит, используем для получения предметов нам совершенно не нужных, преобразуем эти вещества в материю, которая им, этим веществам, не органична. Самолёты делаем, подводные лодки, ракеты. Вот они и разбиваются, тонут, взрываются. А может человеку и без них летать свойственно, просто мы догадаться не можем, как это делать. Индийские йоги сидят и думают, как бы полететь без самолёта, и додумаются когда ни - будь! А нам думать некогда, самолёты строить надо. Любой наш учёный, как только изобретёт, тут же начинает пристраивать своё изобретение: а как бы с его помощью побольше соседей по шарику уничтожить? Если под такую задачу изобретение не подходит, тогда уж начинает из него что - то для облегчения быта лепить. А если подходит, ну тогда держитесь, соседи! Либо мы на вас нападём потому, что вас уже не боимся, у нас такая штука есть, что когда шарахнет, от вас одни заклёпки горячие останутся, либо пригрозим вам: только попробуйте на нас напасть, у нас такая штука есть…, и далее по тексту. Политика сдержек и противовесов называется. И не нападают на нас соседи пока только по тому, что уважают, а уважают по тому, что боятся. И мы не нападаем, мало ли какая у них штука в рукаве спрятана, уважать надо. Вот и казалось, как хорошо бы избавиться человечеству от страха! А ведь оно, как только избавится от него, так и переколбасит друг – друга. Весь мир на страхе держится, а по телевизору говорят, что на уважении суверенитета. А зачем он, суверенитет этот? Вот в моём государстве, точнее в государстве, которое в данный момент паразитирует на территории моей Родины, всё прекрасно! Государство очень сильно о нас, гражданах, заботится, очень крепко, я даже не побоюсь этого слова: мощно! А что творится во всех других странах!!! Мне иногда кошмарные сны снятся: будто я - гражданин не нашей страны, поступательно процветающей, а другой, скачками загнивающей. Она, если что, называется Совсемсовсемдругаястрана. Сидит в ней какой ни - будь упырёк у власти пожизненно, сам себя избрав на этот подвиг, и выписывает законы, не очень похожие на Божьи заповеди: чего мне с его, упыриной, точки зрения делать можно, а чего нельзя для того, чтоб ему, солнцеликому, моё проживание на одной с ним территории никак не навредило, и даже наоборот, сделало его и ему подобным это проживание максимально комфортным. Это он требует от граждан подобострастия к себе и уважения к государству, которое и есть он сам, мол, государство вам дало, например, бесплатное медицинское обслуживание! (Догадайтесь с трёх раз, у кого оно его взяло…). Это ему суверенитет страны нужен, это его от власти надо мной отстранят, в случае утери этого самого суверенитета, а мне всё – равно, кто там «командует», какой и чем помазанник, лишь бы в мою личность не лез. Так они лезут! Одни партии организовывают с лозунгом «Долой упырька!» и единственной целью: занять его место и стать такими же кровососами, другие партии организовывают с лозунгом «Упырёк – наш бог!» и двумя целями. Цель номер один: лизнуть главному задницу так, чтоб он пару костей из своего вонючего корыта кинул, цель номер два: в удобный момент грохнуть своего бога и занять его место. Друзей у упырьков не бывает, только подельники. Упыри не способны дружить, умственно ограничены (тупы до крайности), но очень хитры, изворотливы, лицемерны и лживы. Они, что вполне естественно, окружают себя такими же, как сами, уродами, готовыми лобызать ноги и предавать. Упырьки держатся за власть зубами и когтями, подминая любые человеческие законы, и даже, в случае необходимости, законы выдуманные ими самими. Они прекрасно знают, что стоит скусить, и превратятся они из идолищ в уголовников, и затопчут их не оппозиционеры там какие, а их же заклятые дружбаны, вот и тусуют они своих подельников на должностях, увольняют, назначают… А больше всего боятся они собственного народа, а вовсе не «внешних агрессоров», потому и полицейских в их государствах намного больше, чем военных. Это они приспособили библейскую фразу «Всякая власть – от Бога» для своих людоедских надобностей. Но смысл то этой фразы не в том, что их, упырей, земная власть божественна, а в том, что нет у них никакой власти, она, всякая, только у Бога и есть! «Не воздавай славы человеку выше славы Божией и не поклоняйся никому, кроме Господа». Есть что-то ненормальное, как в желании командовать другими, так и в раболепстве перед командующими. Это в их государствах интересный эксперимент провели: показали детям лет восьми – девяти, в школах, портрет мужчины и спросили, кто это? Все как один ответили: как это кто, это правитель наш главный, Пупземлякин! Его портреты в каждом сортире висят! Потом показали другой, и никто из класса не узнал, кто же на этом портрете изображён. А портрет был Иисуса Христа…
- Эх, Фима, заработать бы миллион и стать свободной внетабунной лошадью!
- Ты думаешь миллион, это так много, что достаточно?
- Ну, мне кажется, много…
- В том и дело, что кажется. А заработаешь, покажется, что миллион – это мало. Много и мало – это одно и тоже, такие же близнецы – братья, как наши виртуальные Ин с Яном. Это пока нет миллиона, он - много, а когда он есть – мало! А существует такая, нам совсем не понятная вещь, как «достаточно», и она, наверно, где-то на границе между братцами, там, где ни зла, ни добра, ни тьмы, ни света, ни пустого холодильника, ни полного…
- Нипо и Фим отхлебнули ещё сильнее.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, весенняя.
Так, за кружечками и беседами, прошла зима. В литературке частенько пишется: «Неожиданно нагрянула весна!». То, что весна может именно нагрянуть, это понятно, но что неожиданно – конечно ложь. Её всегда ждут, все ждут, ждут даже те, кто рассказывает взахлёб, что любит зиму, или обожает осеннюю пору, очей очарованье. Весна перед летом, это как пятница перед выходными, как предвкушение праздника, которое, как известно, приятнее самого праздника. Да и сама она – праздник! Праздник ожидания чудес.
Забытый всеми актёр сидит на потёртом диване у телефона и ждёт, вдруг телефон, который уже пять лет, как молчит, именно этой весной встрепенётся, зазвонит радостно, и голос антрепренёра деловито сообщит, что он, актёр Незабудкин, назначен на главную роль в сериале «Смертельное убийство», или «Страстная любовь», или (уж гулять, так гулять), в сериале «Крутая братва с соплями до пола и стволами в задницах»! Сердечко Незабудкина застучит весело, или замрёт от счастья. Громовым, хорошо поставленным голосом, Незабудкин заорёт на работодателя: «Ты что?! Предлагаешь, мне, самому Незабудкину, сыгравшему главные роли в таких картинах, которые до сих пор смотрит вся Европа с Америкой и Австралией в придачу, сниматься в убожестве под названием «Убийственные пацаны с перьями в жопах»?! Думаешь, я соглашусь на такую гнусную профанацию, за какие-то гроши?! КОНЕЧНО ДА!!! Только пиджак для роли сошьёшь мне двубортный, сейчас в однобортном никто не снимается, кроме проституток». И полетит Незабудкин кубарем по лестнице. Сначала вверх – перехватить у соседа стольник до гонорара, да и самого соседа, до компании, потом вниз, в кафешку напротив, где все его знают и угощают на халяву за былые заслуги, и спрашивают постоянно: почему он, талантливейший актёр, сыгравший столько ролей в действительно вечнозелёных, культовых фильмах, за всю свою жизнь не накопил на кружку пива?! Незабудкин, всегда входивший в кафешку тихонько, сгорбившись, заискивающе поглядывая по сторонам, на этот раз гордо ворвётся, шлёпнет о стойку бара стольником и заорёт: «Кружку пива! Две!!». Все начнут хлопать его по плечам и с ангельских, и с чёртовых сторон: «Неужели роль новую получил?! Мы ж в тебя так верим, мы ж тебя так любим!». А он спокойно ответит: «А не надо меня любить, и верить в меня не надо, все в кого вы верили и кого любили, на крестах развешены. Сам Киноделягин восемь раз звонил, уговаривал, сказал, что или я в главной роли его эпохальной эпопеи, или он в петлю полезет. Пришлось согласиться… Я же всё – для вас, я же вам всю жизнь свою отдал, чтоб вы надо мной смеялись и плакали, чтоб искали в себе что-то, кроме жажды власти, зрелищ, денег, жратвы и баб!».
А телефон не зазвонит. Никогда.
Весна - это запахи, которые просто сводят с ума и заставляют блаженно улыбаться без всяких причин.
«Парус, порвали парус, каюсь, каюсь, каюсь…». - Надрывается телевизор голосом не Высоцкого, но какого- то очередного ещё более «Высоцкого», чем сам Высоцкий, пивца. Песня пивцом подаётся так, что сразу понятно: дядьке совсем не парус порвали, а задницу. Паруса у него никогда не было и не будет, как бы он ни напрягал главную часть своего тела. «Жопу, порвали жопу, опа, опа, опа», - ехидничает Фим.
Потом была песня «Ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже». Слово «везде» рифмуется с совсем другим словом. – Подумал Фима. – «Ты целуй меня везде, восемнадцать мне в пи…е», или: «Ты целуй меня в пи…е, восемнадцать мне везде», или: «Мы с тобою на пляже, восемнадцать мне уже» (ударения в словах «пляже» и «уже» – по вкусу).
После пивцов в телевизоре образовалась коровоподобная бабища, похожая на разжиревшую доярку, и с такими же манерами, в невообразимой шляпе и шмотках от кутюрье, считающего, что красота и стильность платья напрямую зависят от количества потраченной на него мануфактуры с золотым отливом и страусиными перьями. Макияж у волоокой тоже был на уровне, по крайней мере, с идиотскими шляпой и перьями на «шикарном» платье он вполне гармонировал. Бабища, томным грудным голосом, шепелявя на букве «ч» так, как если бы во всех словах после этой буквы стоял мягкий знак (видимо ей сказали, что так разговаривают аристократы), стала вещать о запахах: «Духи, о духи, о, запахи духов, о, они сводят мустчьинок с ума, о я чьитала роман, такой пахучьий ррОман (на букве «о» корова делала особое ударение, а «р» произносила раскатисто) Зюськинда, «Парфюмер», да я ещё и фильм такой смотрела, «Парфюмер» (надо же!), о эта книга, о её весь мир читает (по интонации можно было легко догадаться, что не весь, а только просвещённый и аристократический, то бишь именно тот, к которому относится сама бабища). О, этот фильм, эта книга о том, что запахи ещё и убивают (?!!)».
После такого заявления Васо отключил звук. Слушать дальше ему не хотелось. Это как о рррОмане Толстого «Анна Каренина» сказать, что он - о тяжёлой и очень ответственной работе железнодорожников по раздавливанию дамочек. Запахи убивают только коров из телевизора, да и то, исключительно их собственные. А смотреть было забавно.
По поводу запахов Васо имел отдельное мнение. Женщина, которая использует определённые духи, хочет найти мужчину, которому нравится запах именно этих духов. Женщина, пахнущая самой собой, хочет найти мужчину, которому нравится она сама. Надушиться, это как надеть маску и широченное платье. И не понятно, кто там, под маской и платьем, а может вообще не женщина. Запах играет огромную роль в оценке избранника, или избранницы, оценке соответствия друг – другу. А людишки всё время играют в прятки. Животные в этом плане мудрее людей. Облейте любыми, да хоть неимоверно модными и дорогими духами кошку в марте, и к ней ни один уважающий себя кот ближе, чем на метра два, не подойдёт! Разве какой бедолага, потерявший нюх…
Посидят девочки с мальчиком на лавке, а мальчик не надушенный, потом одна другой жалуется, мол, мальчик так воняет, как будто не мылся неделю, фуй! А другая молчит и стесняется сказать, что у неё, от этого запаха, между ногами в трусиках намокло…
Оказывается, операция по исправлению формы носа весьма опасна. Если повредить находящийся в носу рецептор определения запахов, может исчезнуть тяга к полу, и к противоположному, и к своему! Вот вам антиреклама, пластические хирурги! Дайте денег, и я вымараю эту главу из романса.
Запахи весны универсальны. Они нравятся всем, кроме некоторых. Откуда она, аллергия берётся, неизвестно. Может быть на той планете, где до земного воплощения жила душа аллергика, не было похожих запахов, или похожей еды, и душа не привыкла?
ГЛАВА ВОСЬМАЯ, летняя.
Лето… О нём даже говорить особо нечего. Оно просто кайф. Оно приходит и уходит, принося счастье и не отнимая его. Отнимает счастье осень, да и то поздняя. Лето, это когда уже не надо долго и нудно рыться в огромном шкафу, отыскивая шубу, подходящую к низости температуры за бортом коттеджа, а по цвету - к окрасу избранного для поездки на шоппинг лимузина. Да и чтобы переночевать достаточно всего одной картонной коробки.
Летом Мери обожала лежать в траве на тёплой земле, раскинув руки и глядя в небо, ночное, или дневное – не имело значения. Если долго всматриваться, в голубизну, облака, синеву, звёзды, возникает ощущение лёгкости и оторванности. Оторванности и отстранённости. Отстранённости и, в то же время, проникновения во всё. Не понятно, толи ты уже ни от чего не зависишь, толи всё становится тобой и начинает зависеть от тебя.
День. Белые облака черепашковой формы, абсолютное безветрие. Тепло так, как бывает тепло, наверно, только в животике у мамы. Вот руки стали неощутимо лёгкими, выросли до опушки леса, проникли в чащу, прошли сквозь колючие заросли ежевики, достали мексиканские кактусы, пощупали и не укололись, поднялись выше корабельных сосен и секвой. Тело выросло до размеров нескольких континентов и растёт дальше, становясь прозрачным и воздушным. Возникает ощущение полёта, единения с Земным шариком. «Не останавливайся, - нашёптывает он, - расти дальше, девчоночка»! И девчоночка растёт. Вот и закат, солнце садится куда–то в правый карман, летает запоздавшая пчела над клевером и маленькие планетки жужжат и кружатся вокруг головы.
Вечер. Стрекочут кузнечики, поют лягушки, небо темнеет и, вот они, звёзды! Мери знает, что видит вовсе не звёзды, а всего лишь свет их, излучённый и брошенный в пространство когда-то очень давно, когда они были ещё живыми и настоящими. Они успели отсветить и отсиять по полной программе, как могли, и теперь ими наполнена вся Мерина вселенная, и ещё долго она будет любоваться их, всё равно живым, светом. Живой свет мёртвых звёзд будет бесконечно лететь в пространство. А свет – это душа. Если пространство прямолинейно и, действительно, бесконечно, будет душа звезды путешествовать в виде всё расширяющейся толстостенной, толщиной в жизнь, сферы, причём сразу во все стороны! Нам бы, людям, излучать свет, а не всякую гадость. Если пространство криволинейно и бесконечно, то пути света неисповедимы. А если у вселенной есть конец? А что за ним, ещё одна вселенная? Возможно, очень не похожая на нашу. Главное, чтобы в ней были мороженое и шоколад, подумала Мери, и чтобы концов у вселенных было бесконечно много.
Где они, потомки сынов Божиих и дочерей человеческих, сильные, издревле славные люди, исполины? Измельчали и стали нами? Или ушли в другие миры, в которые нам пока нет хода? Мы не знаем, что такое время. Возможно нет никакого прошлого и будущего. Есть только настоящее, вот и живи сегодняшним днём. Каждый миг до нашего настоящего, и каждый миг после уже занят другими. Вселенных, наверняка, бесконечное множество не только в пространстве, но и во времени. И времён бесконечно много. Мы тоже стараемся изобрести для себя мир бессмертия, не смотря на то, что души бессмертны и без того. Потихонечку мир наш компьютеризируется и виртуализируется. Кто- то уходит в стакан, кто-то в интернет. И там и там уже сейчас можно чувствовать себя в полном отрыве. Изобретём чип, вживляемый нам куда ни будь в мозги, у кого нет – в попу, пользоваться которым можно будет очень просто – мысленно. Захотел чего, пожалуйста, порассуждал на эту тему и вот в сознании твоём химера того, чего хочешь. Со всеми ощущениями, вполне реальными. Но это только начало. Потом будет копирование нашей сущности, переноса копии в виртуальное пространство, объём которого составляет триллионы гигабайт на кубический наномикрон. Там будут наши придуманные миры, и в них мы будем понарошку бессмертны. Представьте себе неуничтожимый шарик, диаметром в один наш сантиметр, который вмещает всех нас вместе со всем тем, что мы себе напридумывали. Шарик, практически бесконечной ёмкости. Все мы ушли в него, вот и закончилась материальная жизнь на Земле. Последний человечек, перед тем, как последний раз нажать на последнюю кнопку и перенести свою матрицу в шарик, положит этот шарик где ни будь в Тибете, где его не найдёт ни одно из будущих материальных земных поколений. Называют шарик Шамбалой, ищут вход в него веками, а входа нету, кнопка входа давно сгнила. А шариков таких уже много, лежат они и на Марсе, и на Юпитере. И никто из виртуалов никогда не поймёт, что души не копируются, а уходят в такое, которое нам и представить невозможно, правда, только те, которые действительно хотят.
А может мы уже давно в таком шарике, и лепим себе другой, поменьше?! Все техногенные цивилизации уходят в шарики всё меньших размеров, в минус бесконечность, все гомогенные – в сферы всё больших размеров, в бесконечность плюс. И разницы, в сущности, никакой - кому какой процесс более нравится. В начале было слово, и слово было у Программиста, и слово было Программист… От этой мысли Мери стало неуютно, и она тут же, дабы не зависнуть, отправила её в корзину.
А пока Мери огромна и необъятна, всё перемешалось: лето, ромашковая поляна, лес, Земля, Солнечная система, Млечный путь. Вот у неё слегка зачесалось в районе Скорпиона, в Водолее стало сыровато, Рыбы напомнили об игре в рыбалку, и что папа любит пиво и, разумеется, иногда - местный хлебный аналог американского виски. Значит, пора ловить леща. Мери обожала игру в рыбалку. Это когда ловишь рыбу и отпускаешь её обратно в реку. Она пока, по наивности, не думала о порванных рыбьих губах и страданиях червяков. Правда и вылавливала она всегда только одну и ту же рыбину – леща Василия, и вовсе не на червяка. Василий жил в речке Рябинке, небольшой, но довольно глубокой. Надо взять удочку, надеть на крючок бумажку с надписью «Вася, это я, Мери». На другие наживки Василий не реагировал, еды и в реке хватало, просто поговорить было не с кем. Плавают все кругом, толи немые, толи глухие, толи и то и другое. Спросишь чего, они в ответ: «Ы-ы». Что это «Ы-ы» обозначает? Вася точно знал только, что это ни «да», ни «нет», а всё, что угодно: «данет», «возможно», «посмотрим», «там видно будет». Куда посмотрим? Туда ли , где действительно видно будет? И что там будет видно, куда они посмотрят? Плавают все справа налево, стройными рядами, с отрешёнными мордами. Слушают одно и то же, смотрят одно и то же, восхищаются одним и тем же, едят и носят то, что принято есть и носить в порядочном рыбьем обществе, всецело поддерживают и клеймят позором одних и тех же подводных тварей, в зависимости от направления течения. Глаза глупые, навыкате, и не моргают, чтоб чего не пропустить из происходящего. А вокруг ничего и не происходит, да и хорошо, что не происходит, только б не было войны… Вася кардинально отличался от обычной рыбы. Он умел моргать плотве одним глазом.
К Васе надо было идти через сад у дома, потом через калитку, небольшую берёзовую рощу, канавку без воды, в которой осенью бывало неимоверное количество грибов и ягод. Через канавку лежал, как говорила Мери в детстве: «Агромны мост малинькава размера». За мостом – ромашковый лужок, опушка соснового леса, ивняк, и вот она, небольшая речная затока, тихая и уютная, деревянный мостик без перил уходит метра на три от берега и висит на сваях прямо над водой. Вода у мостика не глубока, Мери по пояс.
Каждый имеет право на маленькие слабости, правда хочет иметь на большие… Летняя Фимина слабость заключалась в походе с Мери и всем домашним зверинцем, шашлыком из лука с помидорами, салом и запасом крепко и слабо горячительных напитков, на Васин пляжик. Закуска и выпивка раскладывались на мостике. Лошадь помогала пить спиртное, причём пила, как конь. Собака, как ни странно, любила жареные помидоры, Васо просто летал между соснами и контролировал воздушное и земное пространство на предмет появления непрошеных гостей. Контролировал он так себе, днём он видел не хорошо, даже плохо, и потому за ним самим приходилось следить. Следила Собака, а выглядело это так: Васо, правее, БУМ, левее, БУМ, выше, ШМЯК.
Фим раздевался до гола, медленно подходил к закуске, выпивал и закусывал, очень медленно раскуривал кубинскую сигару, затем ложился в воду на спину и ещё медленнее, чем то, что он делал до сих пор, начинал плыть, практически не двигаясь с места и при этом пыхтя сигарой вверх. В такие минуты он напоминал дымящего двухтрубного крокодила из знаменитого Шекспировского «Короля Лира». Вы скажете, что там не было дымящих двухтрубных крокодилов? Ну, так там и Фимы не было, тем и напоминал. Иногда, вынимая сигару изо рта, Фим бархатным голосом напевал строки из его любимого романса, адресованного далёкой неизвестной возлюбленной:
Не возбуждай меня без нужды,
И по нужде – не возбуждай…
После купания приходило время любимого Мериного блюда – шашлыка из сала и лука. Рецепт был настолько же прост, насколько эффективен. Бедная свинка, отдавшая своё сало, в принципе, могла бы гордиться собой, не будь она уже на небе. Все думают, что свиньи – это те самые вечно голодные грязные жирные тупые животные, хрюкающие в свинарниках, жрущие без разбору. Отчасти это так, но если речь идёт об «окультуренных» свиньях. Они – как обобществлённые люди, разница только в том, кто кого ест. Настоящие кабаны живут в лесу. Это сильные, умные, никого не боящиеся и не признающие ничьих авторитетов животные. Их боятся и волки, и медведи. Бегают они очень быстро, и чаще именно догоняя, а не спасаясь бегством. Людоеды поговаривали, что съев сильного и смелого человека можно стать таким же. Диких кабанов едят очень не многие, и по тому Фима не знал, какими они там, наевшись, становятся. Мы то все едим домашних…
Вот рецепт шашлыка: несолёное свежее свиное сало нарезается нетолстыми квадратными кусочками, репчатый лук нарезается колечками. Куски сала нанизываются на шампур, чередуясь с кольцами лука. Вся конструкция сжимается на шампуре так,
чтобы лук был плотно зажат между кусками сала. Затем всё это посыпается и натирается со всех сторон солью, но без фанатизма, подвешивается над горячими углями догоревшего костра, поворачивается по ходу подрумянивания сала и лука, снимается, сервируется не прокисшими огурцами, подаётся в горячем виде к хлебным сортам выдержанного в речке первача.
По ходу поджаривания шашлыка Фима с Нипо развлекаются загадками:
- Зимой и летом одним цветом? – Загадывает Нипо.
- До фига чего… Например моя морда.
- Зимой и летом другим цветом?
- Да всё остальное, лишь бы не красное.
- Как верёвочка ни вьётся, всё равно конец найдётся?
- Верёвочка блудливая!
- Как верёвочка ни вьётся, никак кончик не найдётся?
- Ну это несчастная, одинокая верёвочка… Ты все загадки загадываешь так, и наоборот? Давай я: куча окон, куча дверей, и никого? -Это столярный склад во время выходного. Надоело.
Мери занята поимкой из воды Василия. Вот она закинула сообщение о своём прибытии в реку, вот лещ, не сильно сопротивляясь, оказывается на траве у берега.
- Вася, почему у тебя такие выпученные глаза? – Интересуется Мери.
- Если бы я, сидя в реке, ловил тебя за губу крючком и затаскивал в воду, у тебя там, под водой, тоже глаза повыпучивались бы. И вообще, мне кажется, что о начале охотничьего сезона стоит предупреждать дичь.
- Ну какая же ты – дичь?! – Возмущается Мери, начитавшись учебником по зоологии. – Ты красавец, зеркальный, можно сказать, кистепёрый! Смотри, как сияет твоя чешуя на солнышке, пред красой твоей не устоит ни одна стерлядь, про всяких карасих с плотвихами вообще молчу! Плавнички бархатные, пузико набито травкой, глазки радужные, жабры пышные, кислородосодержащие. А какой роскошный плавательный пузырь, какие эротичные губы и молоки, хвост трубой…
- Ох и врёт, ох и врёт…
- Ладно, не буду.
- Нет уж, ври давай. Всё правда!
- А знаешь, Васенька, что рыба гниёт с головы? Давай мы тебе голову отрежем, тупо гнить не с чего будет, будешь вечно свежим?
- Думаю, эту фразу вы, люди, об особенностях своей общественной анатомии придумали, рыбу только для образности приплели. Вы, когда молодые, и так безголовые, а когда старые – безмозглые. И хитрые всегда. Вам бы отрезать то, где ваша хитрость находится! Вот ты о чём сейчас думаешь?
- Об ухе…
- Ну так и знал, это у вас, людей, в крови. Дружите, дружите, чтоб потом сожрать.
- Я об ухе думаю. Чешется у меня ухо, наверно комар укусил.
- Нда… Моя твоя нихт ферштейн… Ты ударения в словах без стёба расставляй, особенно в для меня жизненно важных!
- Ладно, буду. Ты мне лучше скажи, как тебе там, в воде, живётся, среди твоих молчаливо глупых соплеменников, плавно плавающих по течению? Вода ведь даже камень точит, смотри и тебя под них заточит!
- Да хорошо живётся. Тут не все такие уж безмозглые. Вода, она камень точит, а говно смывает. Я к дельфинам в моря всякие плаваю. Вот народ классный, дельфины! У них всегда хорошее настроение, свистят и щёлкают без остановки, ни зла, ни подлости не знают! Человек вот познал и добро, и зло, а дельфины – только добро. Может они, когда-то очень давно, теми самыми атлантами были? Потом стали мудрее, просто стали частью вселенной и ни кому не мешают. Они умнее вас, людей, потому то вы их и не понимаете.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, порнографическая.
Эту главу не рекомендуется читать детям до шестнадцати. Дети, читайте её, начиная где-то с половины семнадцатого, или не читайте совсем. До шестнадцати читать её рано, после шестнадцати – поздно.
……………………………………………………………………………………………………….
Когда то давно, когда Фима, как выразился один умница – красавец мужчина, «ещё не ушёл из большого секса», пришло ему (Фиме) в голову написать сценарии для порнотеатра. Порнофильмов есть великое множество, ими не удивишь ни озабоченных граждан, ни министров культуры, ни священнослужителей. Из порно вживую показывали только какие–то убогие телесценки из строительства домов, где несколько разнополых макак изображали страсть, соревнуясь за право получить построенную ими клетку себе в собственность.
Театр к кино с телевидением отношение имеет не большое. Он – как концерты музыкантов, поющих и играющих не под фонограмму. Театр, это как налить себе стакан виски и выпить. Телевидение, это как налить себе стакан виски, направить на него телекамеру, запустить изображение на экран, и потом остервенело, роняя слюну, шкрябать по стеклу монитора в районе стакана. К чему такие сложности в передаче бухла себе в рот? Чем меньше посредников, тем чище дело.
Вот несколько сохранившихся Фимкиных порнотеатральных сценариев:
Картина первая.
Открывается занавес. Колхозное поле, август, натуральные стога, нарисованный на заднике лес, нарисованный заяц пилит нарисованную зайчиху.
Механизатор Земляникин, поймав в колхозном поле зазевавшуюся и не ушедшую на обед работницу Алину Василькову, тащит её к стогу сена. Возбуждённый до крайности Земляникин ставит не сильно сопротивляющуюся колхозницу на коленки лицом к сену, втыкает её голову и почти половину туловища в стог так, чтобы наружу торчали практически только ладони рук и задница «жертвы», задирает юбку и опускает Алинины панталоны почти до колен. Затем, расстегнув штаны, достаёт уверенно твёрдый член и, раздвинув ноги Васильковой настолько, насколько позволяет, спущенная на колени, верхняя резинка панталон, кряхтя от вожделения, загоняет член по самые яйца в готовую к такому событию и достаточно увлажнённую половую щель работницы. Земляникин ритмично работает, крепко держась мозолистыми руками труженика полей за податливые женские бёдра. Василькова глухо стонет из стога, сильно прогибаясь в талии, с готовностью подставляя не загоревшую, в сравнении с ногами, розовую попочку похотливому самцу, нервно комкая сено ладошками торчащих из стога рук.
В зале дрочат, кончают, занавес.
Картина вторая.
Медленно открывается занавес. Публика в недоумении: сцена всё равно закрыта белым не прозрачным полотном. За полотном эротично попеременно стонут две женщины, одна - справа, другая – слева. Народ в зале начинает разогреваться, рисуя в воображении происходящее на сцене. Например: две кровати, две пары занимаются сексом, мужчины визуально контролируют друг друга, работают в одном темпе, причём, когда «правый» входит в свою самочку, «левый» выходит из своей. Публика начинает дрочить. Попеременные стоны дамочек на сцене становятся всё протяжнее и тяжелее, они, наверно, вспотели, с трудом сдерживая натиск огромных самцов, но надо отдаваться по полной программе, работа такая… Напряжение в зале растёт, самые пылкие уже кончили и вытираются чем попало, бывалые дрочат медленно, наслаждаясь процессом. Напряжение достигает предела, стоны слышны уже не только со сцены.
Белое полотно падает.
За полотном оказывается большой экран, на который транслируется запись одного из матчей турнира «Большого шлема» по теннису среди женщин, просто из фонограммы вытерты звуки ударов мяча о ракетки и корт.
В зале ржачка, но все всё же додрачивают, кончают, занавес.
Картина третья.
Явление первое.
Открывается занавес. Огромная комната, заставленная дорогущей мебелью в стилях ампир, рококо и бароккококо. На столе с резными ножками недопитые бутыли «Камю?» и «Да намЪ!», два хрустальных фужера, не догрызенные авокадо, папайя, круассаны, и т.п., (всё, что можно себе вообразить, вплоть до обрезков докторской и мух). Пылает камин, горят свечи в позолоченных канделябрах. У камина разложена шкура белого медведя, усыпанная лепестками алых роз.
Мизансцена:
Он - гламурный мужчинка, мышцы накачены до возгласа «Ах!» из уст стареющих домработниц и жён депутатов парламента, челюсть квадратная, волосы чёрные, лицо в меру туповатое, тело лоснится от крема. Мачо Всунчо Кончо.
Она – девяносто, шестьдесят, девяносто, причём именно в тех местах, где надо, блондинка, лицо туповатое в меру, трусы и лифчик в леопардовых пятнах (в смысле, пятна нарисованы, а не то, о чём вы подумали). Фотомодель Сикока Мона.
Короче – фильмец класса «С», срань, дерьмо и паскудство…
Медленно снимается леопардовый лифчик, чмок, трусы, чмок - чмок. Парочка томно и нудно начинает изображать африканскую, дубль сто тридцать семь, страсть на медвежьем коврике.
Дамочка гламурно выгибает спину и гламурно стонет, слегка не попадая в фонограмму, когда мачо, обожравшийся осточертевшей и уже доведшей его до постоянно жидкого стула виагры, медленно и гламурно впихивает своё внушительных размеров хозяйство в её натруженную и начищенную до гламура полость.
Фотомодель не чувствует ничего, кроме своих (смотри выше) имени и фамилии. Кончить для неё так же легко, как вам сползать на четвереньках в Копенгаген. Мачо, сдерживая героическим усилием мощно развитых ягодичных мышц почти нестерпимые приступы диареи, впихивает и выпихивает. В голове у мачо только две вещи: унитаз и всё те же имя с фамилией партнёрши.
В зале дрочат только утончённые натуры: депутаты, представители руководства и милиционеры. Галёрка поголовно блюёт, похихикивая над прилипшими к задницам действующих лиц лепестками роз. Причём поголовно в прямом смысле: на головы депутатов, представителей и т.д., от чего те кончают практически дважды.
Явление второе.
Пожарные сирены, звон разбитого окна, в гламурную комнату вваливается небритый, с бодунища, уже неделю не имевший бабу по причине жёсткого запоя, до одури желающий заорать толи: «Хочу!!!», толи: «Пожар!!!», офигительно гламурный пожарный Водокончинский. Пожар действительно имеет место, но в соседней квартире, просто аналогично чувствующие себя коллеги Водокончинского промазали лестницей. Вместо всего этого пожарный орёт: «Жопа!!!», имея в виду филейную часть фотомодели. Мачо получает пендаля тяжёлым огнеупорным сапогом и, с ускорением, придаваемым струёй наконец вырвавшегося из железного объятия попных мышц жидкого говна, летит на очко. Пожарный хватает девяносто – шестьдесят – девяносто где – то в районе нижнего девяносто, подтаскивает ошалевшую дамочку к столу, наклоняет её личиком в салат из объедков папайя и обрезков докторской. У мух, из любопытства не улетевших со стола, глаза становятся величиной с апельсины, когда эта наглая скотина Водокончинский достаёт из широких брезентовых штанин чем отец родил. И вот, вы не поверите, но нет, он не занимается любовью с блондиночкой, и даже не совершает с ней половой акт! Он её колбасит, херачит и пердолит, как черепаху, или там помойную какую ни будь кошку.
В зале кончают галёрка и жёны депутатов, представителей и т.д.
Мачо со свистом и гиканьем кончает на очке. Мухи, авокадо и папайя – на столе.
На сцене, впервые за последние четыре года, после всего лишь пяти – шести фрикций, кончает фотомодель.
Всеобщий абзац, пипец, занавес.
Картина четвёртая.
СССР, середина семидесятых, пионеры, пионерки и всё такое. Коридор спального общежития для мальчиков третьих – шестых классов одного из детдомов, ночь.
Вольная жизнь в детдоме начинается обычно только после отбоя, когда строгие воспитательницы уходят, наконец, домой, и над головами воспитанников перестаёт висеть дамоклов меч субботней порки за провинности и шалости. В помещении общежития на ночь остаётся только одна дежурная, она же «технический работник», проще говоря – уборщица Полина Петровна Пуговкина, свежеразведённая с мужем - пропойцей, бабником и дебоширом (будто ещё какие-то мужья бывают!) женщина лет тридцати пяти, худощавая и вполне привлекательная. Это мальчики по юности своей и неопытности думают, что Петровна уже такая старушка! В обязанности уборщицы входит, собственно, уборка коридора, туалетов, и чтобы мальчишки после отбоя не сильно шкодили.
А мальчикам пока шкодить некогда: все лежат в своих постелях и дрочат. Умные воображают себе в основном Леночку Чернову, хорошенькую, очень смазливую девочку, и как ей идёт синее спортивное трико, во время уроков физры обтягивающее её упругие ляжки, и как у неё сегодня, во время прогулки строем, ветер задрал подол короткого платья, обнажив синие хлопчатобумажные трусики. Такие трусы носят все девочки – детдомовки, но не у всех такая попка! Тупые воображают голых Мерилин Монро, Бриджит Бордо и прочую ерунду.
Не дрочит только Пётр Пескарёв, уже прыщавый от нагрянувшей зрелости шестиклассник. В спальне свет зажигать не стоит. Пётр стоит в трусах и в коридоре, с вожделением рассматривая картинки из найденной в школьной библиотеке книжки с картинками. Книжка называется «История искусств» и содержит массу обалденных иллюстраций, как то: мясистые рубенсовские и пышные ренуаровские женщины, античные статуи с отбитыми конечностями, но хорошо сохранившимися сиськами (время сохраняет только стоящее, специально не ставлю ударение в слове «стоящее»), роденовский поцелуй, совершенно обнажённая Маха и ещё много чего любопытного. Да, в СССР не было «Плейбоя», набитого универсальными пышногрудобёдрыми самками, и потому несчастной советской молодёжи приходилось воспитывать свой эротически – сексуальный вкус на всякой дряни.
В данный момент Пётр с интересом рассматривает мраморную письку царя Давида, и, оттянув резинку трусов, пытается сравнить её со своей. Сравнение выходит в пользу пионерской. Она, в отличие от каменной Давидовой, умеет подниматься для дрочения и доставлять огромное удовольствие, правда, пока только самому Петру.
Петровна отвлеклась от уборки, отставила швабру к стене, вытерла руки о передник и подошла к пионеру:
- Шо ты тута рассматриваешь, Петруха, тикавае такое?
Петровна заглянула к Пете в трусы, потом в книгу. В книге висело, в трусах стояло. Стояло было не очень большое, но уже сносное.
Петруха от неожиданности отпустил резинку, и она больно шлёпнула по животу.
- Ну и шо ты встыдаесся, думаешь, я ваши пицьки николы не бачыла? – резонно спросила Петровна, частенько спокойно убиравшая уборную во время использования её мальчиками, которые, надо признаться, отнюдь не стеснялись делать свои маленькие и большие дела при ней. Более того, изредка Полина заставала в туалете подростка за рукоблудством, и тогда у него образовывалось два варианта на ближайшее будущее: получить мокрой тряпкой по голой заднице, либо дать себя пощупать. Большинство выбирало второе, потому что это не больно, а наоборот, очень даже приятно, хоть и стыдно. Стыдно, правда, только в первый раз, потом всегда приятно, аж до семяизвержения.
Педколлектив и обслуживающий персонал детдома практически на сто процентов состоял из женщин. Одеваться и раздеваться при женщинах мальчикам приходилось с утра до ночи. Утром воспитательница поднимала сонных после ночных приключений пионеров. На зарядку девочки выходили одетыми, мальчики же обязаны были выходить в трусах и майке. Переодевание на урок физкультуры происходило прямо в классе, в присутствии женщин и девочек. Девочкам, правда, тоже надо было приподнять юбку, чтобы натянуть спортивные штаны.
Частые медосмотры, обычно, бывали тоже в классе. Пионерки изгонялись, в класс входили медсёстры и воспитательницы, мальчиков приглашали по списку к учительскому столу. Там их прослушивали фонендоскопом, затем необходимо было спустить штаны и трусы, наклониться над столом и раздвинуть попу для взятия мазка. Слежение за здоровьем школьников доставляло огромное удовольствие всем присутствующим дамам.
Отдельная тема – баня. Мылись дети раз в неделю, по субботам. В баню их водила воспитательница. Кроме неё в бане всегда находилась пара прачек, тоже любительниц посмотреть на голых мальчишек. Воспитательница, почти постоянно, была в «мужском» отделении. При ней мальчики раздевались до гола, складывали несвежее бельё в кучу и заходили в душевую.
Не знаю, есть ли этимологическая связь между словами «душ» и «душа», но душевная связь есть определённо. Под душем и душа, и тело ощущают совершенно особенное удовольствие, которое не лучше и не хуже удовольствия от купания в ванне, оно просто другое. Протекающая по телу вода, откуда она взялась? Из сеточки душа, из водопроводной трубы, из водонапорной башни, из водохранилища, из ключей, рек, озёр, морей, океанов, падающего с небес дождя. И вот она оттуда, из такого необъятного и восхитительного далека, добралась до мальчишечьего тельца, ласково обняла его, согрела, смыла грязь и детские печали, которые отупевшим взрослым кажутся наивными. Потом вода ушла в дырочку в полу, в трубу, в озеро, реку, море, океан, в падающий с неба дождь, в слёзы… Как приятно ощутить себя частью великого «круговорота воды в природе», хотя бы на этот банный час!
Воспитательница и прачки частенько ходят к мальчикам в душевую, то помыть руки, то сказать пионерам, чтобы не галдели. Девочки тоже громко болтают в своём отделении, но к ним, почему- то, хотя вполне понятно почему, никто не заходит.
После душа голые мальчишки идут в комнату к прачкам за полотенцами, воспитательница каждому, из рук в руки, раздаёт чистые трусы, внимательно визуально подбирая размер. Иногда свежее бельё раздают прачки, перед мытьём. Для этого надо раздеться до исподнего, зайти к ним в комнату, снять при них майку и трусы, получить чистые и отвалить в душевую. Этот полноценный советский «мужской» стриптиз, впрочем, нравился не только женщинам, но и многим полусозревшим эксгибиционистам (возникала тема подрочить).
Однако, вернёмся в коридор.
- Дай но помацаю! – Техничка, привычным движением, запускает руку в Петины трусы. Пионер, чуть вздрогнув, охает. «Пицёк» напрягается ещё сильнее, аж до гудения.
- Ну шо у вас, мужыков, за красота в штанах? – Задаёт Петровна риторический вопрос, по хозяйски тиская содержимое мальчишеских трусиков. Мальчик, не стесняясь и не сопротивляясь, даёт себя щупать. Адам и Ева не стеснялись друг – друга до грехопадения. Выходит, что стесняться – грех!
- Всё висить наружу, ейца, писюн! – Продолжает Петровна. - У баб красивше, ничого не бачно, латочка така чорна и всё. Ты у бабы колысь бачив? Не? Пидэмо, покажу.
Петровна ведёт Петю за яички, как водят бычка за кольцо в носу, сжимая рукой не сильно, но крепко. Мальчик покорно идёт в комнату техперсонала, прекрасно сознавая, что при попытке сопротивления ладонь ведущей сожмётся значительно сильнее, а это больно. Да и любопытно посмотреть на обещанное, Петя действительно ещё никогда не видел «это» у женщины, только на картинках и у девчонок, подглядывая в бане. У девочек никакой «чорной латочки» между ногами не было, а только небольшая щёлка, как у свинки – копилки, пятаки засовывать. О том, что туда на самом деле надо засовывать, Пётр уже прекрасно догадывался.
«Техперсональная» комната находится в конце коридора. Она оборудована шкафом для техаппаратуры – швабр, тряпок и вёдер. У окна стоит кровать для ночных дежурств, у кровати – стул для одежды. Петровна подводит Петю к стулу, отпускает, наконец, Петины яйца и ставит его перед стулом на коленки. Затем она снимает с себя панталоны, садится на стул, раздвигает ноги и поднимает подол платья. Мальчик заворожено, почти не мигая, смотрит на открывшуюся ему тайну. Тайна похожа на ёжика с кудрявыми чёрными иголками, из спинки которого слегка торчат розовые лепестки. Острый, странно возбуждающий запах бьёт в нос.
- Ну як, Петруха, бачыш? – Интересуется Полина Петровна, отлично видя, что Петруха «бачыт». – Лизаты будэш? Як добра вылижэш, то дам жэрты.
«Жэрты» на местном диалекте обозначало «жрать». Надо сказать, что воспитанников кормили крайне скудно и не вкусно. Дети голодали почти всегда, клянчили у поварих «добавку», иногда получая вместо неё ложкой по башке. Петруха знал, что некоторые мальчики делают приятное женщинам за еду, и даже каким образом, (иногда пацаны незлобно подтрунивали друг над другом по этому поводу), но сильно это не афишировали: стыдновато.
-Как это, лизать? – Не совсем искренне возмущается Пётр.
-Як, як? Языком.
Петровна подносит ладонь ко рту мальчика.
- Открой рота, высунь языка, и так хутенько – хутенько…
Петя смущённо высовывает язык и начинает лизать ладонь технички.
- Ну шо ты, як не жывы, троху хучэе трэба.
Пионер пару минут тренируется в тонком искусстве куннилинга, под руководящие и направляющие комментарии Петровны. Наконец ей показалось, что ученик достаточно неплохо работает языком. Женщина раздвигает ноги шире, обхватывает левой рукой Петрухину шею сзади, указательным и безымянным пальцами правой раздвигает чёрные волосы на лобке и «большие» половые губы, затем уверенно и неотвратимо притягивает мальчишечий рот к своей обнажившейся красоте. Пётр судорожно вцепляется руками в ножки стула, прижимается губами к «этому», мало что соображая, открывает рот, высовывает язык, медленно лижет мягкую пахучую плоть. Запах женской промежности и понуждающе - поощряющие возгласы Полины Петровны делают своё, пионер начинает работать языком всё с большим энтузиазмом. Пуговкина, не отпуская шею, крепко берёт правой рукой Петю за чуб и ловко направляет его рот и язык в те места, где ей приятнее. Вот её глаза закрываются, женщина дышит всё прерывистее, откидывается на спинку стула и кончает. Немного отдышавшись, она подолом платья вытирает мальчишке губы и подбородок, поднимает его с колен, поворачивает боком, зажимает между своими ногами, спускает с него трусы и начинает ласкать рукой упругий горячий член подростка. Петя кончает через несколько секунд, вздрогнув и тихо пискнув. Липкая струйка спермы бьёт в ладонь технички.
Пётр искренне по жизни благодарен женщинам из детдомовского персонала. Как говаривал Казанова, или кто-то другой из величайших любовников: «Пока у меня остаётся хоть один палец на руках, я - мужчина». Пётр Пескарёв останется мужчиной и в отсутствие всех пальцев!
В зале кончают даже тараканы. Самоубийством. Занавес.
Картина пятая.
Лето, небольшая кухня, в мойке гора немытой посуды, в пепельнице гора недокуренных сигарет, на столе – немытый стакан и огрызок не пальцем пханой колбасы. Короче, столько «не», что аж неудобно…
Небритый импотент Петрович, в давно не стираных трусах и майке, курит у окна, с вожделением глядя на проходящую мимо подоконника блондинку. Блондинка замечает Петровича и загадочно улыбается. Петрович, считающий себя секс – символом, так как сексом занимается чисто символически, думает: «Во, заметила, улыбается, небось запала. Эх, завалить бы её на диванчик!». Блондинка думает: « Ну и чего, урод противный, уставился? Небось сиськи мои понравились. Ну да, они у меня ничего! Эх, не нужны они Пердолинскому, только вот всякие мудаки занюханные из окон пялятся».
Петрович не переживает по поводу своей импотенции. Несчастными людей делает вовсе не она, а как раз её отсутствие. Сейчас его занимает совсем другая идея. Частенько, подъезжая на подмосковной электричке к Белорусскому вокзалу, Петрович наблюдает огромную надпись на обшарпанном здании: «Депо имени Ильича». Эх, думается Петровичу, если бы папу Ленина звали не Илья, а Петя, классно бы звучало название этого депо: «Депо имени Петровича»! Да и вообще прикольно, депо имени отчества…
Ещё один насущный вопрос не даёт покоя пожилому сантехнику (Петрович классный сантехник, класса примерно пятого): ну почему утверждают, что Брамс и жена Шумана Клара играли на фортепьяно в четыре руки? Ну явно, судя по последствиям музицирования, они играли в три! И куда Шуман смотрел? А надо было смотреть под фортепьяно!
Кроме того, что Петрович – классный сантехник, он ещё и настоящий пророк! Петрович умеет предсказывать будущее. Он многозначительно смотрит на часы, и начинает пророчить: «Через пятнадцать минут откроется ближайший гастроном, и я ломанусь за пивом». Прогноз практически точен, во всяком случае, у Петровича по поводу его сбывания сомнений не возникает. Сантехник начинает перебирать в уме известные сорта пива, давая им дурацкие имена: «Залатая почку», «Арсеанальное», «Апоносий», «Мочаково», «Наебалтика», «Сри медведем», «Неохота»… Это занятие слегка скрашивает неприятное ощущение нетерпения и невозможности приблизить момент открытия магазина.
И тут Петрович замечает на стене, чуть пониже потолка и чуть повыше плинтуса, двух мух, нахально занимающихся безобразием, которое некоторые глупые, непродвинутые человеки называют любовью.
Бить, или не бить – таков вопрос,
Который задаёт себе Петрович,
Немытым полотенцем замахнувшись
На мух, что в апогее страсти
Слились на кухонной стене.
Слегка жужжат надкрылья, похотливо
Мух тискает беспечную Мушиху.
Она ему отдаться очень рада.
Ещё вопрос: а может быть и нет!
А может Мух – коварный,
Жестокий тать, паскуда и насильник?
И против воли трепетной Мушихи
Творится безобразье на стене?
Иль в половом вопросе только людям
Насилье свойственно? У мух же
Всегда всё происходит по согласью?
Нет ответа. Жужжанье только и разврат…
Петрович помнит: девам юным
Он не всегда являлся импотентом,
Он им, когда-то, был потентом.
Да, говорят, ещё каким!
Петрович ясно представляет:
Вот он на деве и диване
Лежит, в экстазе, апогее
Любви. Любви духовно – плотской.
И тут какой-то извращенец,
Огромным грязным полотенцем
Разит влюблённых наповал…
Какая смерть!!! Да, смерть такую
Никак врагу не пожелаешь,
А только другу. И себе.
Так что ж Петрович медлит, замахнувшись
Убийственною тряпкой? Может, сволочь,
Буддист Петрович, а не христианин?!
И не убил бы даже комара,
Сосущего нахально голубую
Сантехничью изысканную кровь?
Но нет, Петрович – христианин,
И убивать ему - не в падлу…
Другие думы занимают
Страдающий без пива ум:
А может умереть, уснуть,
И видеть сны, а в снах - Ямайку?
Иль Амстердам благословенный?
Да что угодно видеть, лишь бы
Не то унынье за окном,
Которое Отечеством зовётся.
Да нет, Петрович любит
Отечество, но странною любовью…
Ведь он – пророк, и по идее
Его нема в Отечестве своём.
Быть может, за стеной Кавказа…
Благородный сантехник медленно, дабы не спугнуть мух, опускает полотенце и вешает его обратно на крючок. Мухам даже невдомёк, чего они только что избежали. Наверно, если б они прониклись ситуацией, оргазм у них был бы куда острее… Ну пусть я не буддист, но и не депутат же, не политик и не полицейский, смиренно думает Петрович и, пересчитав добытую от вчерашней сдачи пустой посуды мелочь, идёт за пивом.
В зале тишина, половина зрителей уже ушла. Остальные тихо, без храпа (чтобы не испугать артисток), спят. Очень тихо опускается занавес.
…………………………………………………………………………………………………………..
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, сказочная.
О чём мечтает практически каждый? О любви. Практически каждый, у кого её нет. Те, у кого она есть, перестают о ней мечтать. Ну зачем мечтать о том, что уже имеется? Потом они привыкают к тому, что она есть, перестают её замечать, начинают замечать совсем другое, к любви отношения не имеющее, а зря. О любви надо думать всегда, она это любит. Правда, если любовь не взаимная, о ней продолжают мечтать. В смысле мечтать о том, чтобы та, или тот, на кого направлено это чувство, ответил тем же. А если он, или она не отвечают этой самой взаимностью? Стоит ли продолжать любить, ну просто, чтобы любовь у тебя была? Вот счастье то: у неё (него) любви нет, а у тебя – есть! И хорошо это, или плохо, если любовь у тебя есть, но вот в таком полувиде? Да и как это: стоит продолжать любить, не стоит продолжать? Можно ли заставить себя разлюбить? А полюбить? Трудно сказать, но, как правило, это чувство мозгам неподконтрольно, а сердцу, как известно, не прикажешь. Ну не хочет предмет твоего обожания иметь с тобой отношения, не любит тебя и открыто это высказал. И правильно сделал, ну зачем лукавить, мучить и давать надежду? Нет хуже пытки, чем пытка надеждой. А ведь многие очень любят, когда их любят. Начинают придуриваться, видя обожание своей персоны со стороны этого никчёмного объекта: ну там, ни «да», ни «нет», зайдите на неделе… Зачем? Зачем давать напрасные надежды, прекрасно сознавая, что они у «никчёмного объекта» несбыточны? Не лучше ли в самом начале помочь придушить в себе это? Почему, опять таки, как правило, мы не помогаем придушить? Да по тому, что это приятно, чувствовать обожание! И, чем больше обожателей (обожательниц), тем приятней! Да, они ночами не спят – стишки кропают, звонят без конца, или звонить боятся, делают подарки и глупости. Восхищаются, стремятся, раболепствуют, плачут, немеют, отчаиваются, стреляются, вешаются, обливаются бензином и поджигаются. В общем, страдают по полной программе. А нам чего от этого? Скорее всего, какой-то обмен энергией всё же происходит. Причём нам, любимым, тратить себя не надо, а они, любящие, отдают нам всё. Как говорится в рекламе: дёшево, выгодно, удобно. Это если любовь взаимна, приходится себя растрачивать, а кому хочется? Человечество поделилось на вампиров и добровольных доноров. Доноры тоже не очень то и хотят себя тратить, но не могут иначе, они и живы тем только, что кормят собою других.
Взаимной бывает только любовь либо двух вампиров, либо двух доноров. Если это любовь вампиров, то они покусывают и посасывают друг друга. А вот доноры… Наверно, любовь отдающихся прекрасна, но так редка! Ко сроку все доноры уже расхватаны вампирами. Им нужнее…
Доноры больше любят дарить подарки. Нет, они и получать их тоже любят, но дарить – больше. Вампиры – наоборот. Это самый простой тест для определения. Однако встречаются вампирчики, умело маскирующиеся под доноров. Они как бы и отдают себя, и дарят, и как бы даже где-то относительно страдают. Но цель у них всё равно одна: довести донора до полного подчинения. Такие вампиры даже сами себе в этом не отдают отчёта, тут всё определяется только через время, когда становится ясно, кто за кого жизнь отдать готов. А любовь – это когда готов. Да и страсть от любви отличается только тем, что страсть, это когда за любимого человечка готов жизнь отдать, не рассуждая, а любовь – когда готов сделать то же самое, даже подумав…
Доноры же под вампиров маскироваться не могут. В сказках всяких разнообразных, вы, где ни будь, читали, чтобы ягнёнок волком притворялся? А волк, прикинувшийся ягнёнком, в сказках – через одну. Вы скажете сказка ложь? Да, ложь, но в ней намёк. Вы открываете книгу и думаете, что читаете ложь, а читаете намёк и урок добрым молодцам. А почему именно только добрым молодцам? Что, красным девицам учиться не надо? И почему молодцы – добрые, а девицы – красные? Красный, это в переводе с языка, который называется «По старому», - красивый. Выходит, молодцы добрые, но уроды, а девицы злые, но красивые.
Однажды, одна очень красная девица Марфа…
Девица действительно была красная. У неё всё было красное: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. И вот эта красная девица сидит у окошка, и не смеётся. Час не смеётся, второй, потом зовёт своего красномордого папу и жалуется: хочу, говорит, чтоб меня рассмешил бы кто, добряк какой ни будь, за такого и замуж пойду!
Папа у девицы был не простой, а царь. Он мог указы издавать. Залил папа морду тонером так, что она стала ещё красивее, и издаёт указ: кто, мол, дщерь мою красную рассмешит, за того её замуж отдам и пол царства в придачу. А какой у царства пол? А никакой! Оно ж среднего рода. В общем, ничем не рискуя, кроме избавления от своей засидевшейся в девках дочуры, царь издаёт второй указ: я, мол, за дочкой не только пол царства отдам, но и маму её, и маму мамы, и всех крыс, мышей и тараканов из хором моих царских! А кто будет царевну смешить, да не рассмешит, тому свой меч подарю, который «Голова с плеч» называется.
Раздухарившись от такой обалденной перспективы, потянулись во дворец разные всякие добры молодцы, красну девицу смешить. Ну там, кто анекдоты бородатые рассказывает, кто интермедии о том, какие все иностранцы тупые, кто щекотать пытается. А девка не то, что не смеётся, даже не краснеет. А может, и краснеет, да только и так красная, по ней не заметно ни хрена.
Тут и покатились буйны головы с плеч молодецких, штабелями лежат. Царь не нарадуется: и себе работа, и народу развлечение! Рубит царь головы направо и налево. Хрясть по шее – и нет царя в голове. Не знает царь - батюшка, что там его и не было. Всех царей – батюшек только в жопах видали, а жопы рубить как-то странно, хотя прикольно. Вот бы дочура посмеялась! Да чего царю её смешить, сам то он на своей дочке жениться не собирается, он и её мамой с её мамой сыт по горло.
Горыныч с Кощеем приходили. Но им смешить было отказано: не достаточно униженно просили. Хамоватые такие парни. Один – по причине солидного запаса голов, второй – по причине бессмертности. Кощею ж не голову рубить надо, ему яйцо надо рубить. А у него оно одно, и он сам давно забыл, на каком дереве повесил. Деревьев на Земле много, поди найди. Но это и хорошо: зато не плодятся Бессмертные, а то всю планету давно засрали бы. Да и Горынычу доверия нету, ему принцесса явно не в жёны нужна, а в качестве еды. То-то он обрадованный прискакал, когда узнал, что за царевной и маму её с бабушкой, и крыс с тараканами отдают. Всё какой – никакой, а белок там, калории…
По ходу жизни царь ещё указов наиздавал, страсть как полезных для народа. Дело в том, что многие подданные обзавелись лошадьми, движение на дорогах царства стало интенсивное, стали, понимаешь, частенько безлошадных подданных давить и копытами забивать. Особенно на краю проезжей части и в тёмное время суток, когда лошадь видит плохо, а джигит, поди, пьяный. Лошадь ночью, действительно, видит плохо, но нюх у неё хорош круглые сутки. Придумал царь, чтобы каждый пеший подданный носил на спине и на груди по мешку с говнецом хорька, когда ходит ночью по краю дороги. Лошадь ночью видит, от силы, метров на двадцать, а говно хорьковое чует за версту. Только учует, сразу как ломанётся с тракта по бездорожью, по пням – колодам, да гнилым болотам! Красота!
Загвоздка, правда, в том, что пешие подданные запах хориного дерьма тоже за версту чуют, пытаются избегать мешочки носить, не понимают, глупые, что это о них забота и для их же блага! Но эту проблему решили легко: не надел мешки – плати подати сверх нормы! За исполнением указов царские тиуны да опричники строго следят, подати ж им на зарплату идут, сверхнормативные – на премии. Народец, было, пытался не носить вонючие мешочки в светлое время суток, не ходить по краям проезжих частей, да не тут то было! В царстве том и не бывает никогда никакого светлого времени суток, одно тёмное, и где бы ты в нём ни ходил, а всё по краю, потому что царство и само на обочине. Так что ходи, воняй, и не выпендривайся.
Забыл надеть мешочки – провинился. Тут тебе штраф, да запись в памятную опричную книгу. И теперь ты не просто подданный, а подданный – нарушитель. А с нарушителя и спрос покруче, если что. Мало ли куда ему сигануть от запаха Родины захочется, может к соседнему государю? Ещё же ж, гад, с собой кусок сокрытых податей потащит! А на граничке его - цап! Предъявляют опричную книгу, а там чёрным по серому (тогда бумага была похуже, чем сейчас) написано: три нарушения правопорядка в течение года. Ну и куда же ты, уголовничек, намылился? В книге ж не написано, что все три нарушения закона - всего лишь в части не ношения говна, в книге написано: нарушил! Трижды!! Скотина!!! Ну-ка, вертай обратно, любезный, подати платить! А то так все податиплательщики поразбредутся, кто куда, останутся одни податиполучальщики, которых в царстве и так больше, чем первых, что ж это будет тогда?! Мешки тебе с говном не нравятся?! Ну так каждый пастух свою скотинку метит, чтоб с соседской не смешивалась. Да и найти наших соплеменников всегда и везде легко: по запаху, и различать удобно: носишь мешочки – любишь царя, уклоняешься – контра вражеская! И скажи спасибо, что тебе, ещё пока, тавро калёным железом во лбу не нарисовали! Безусловно, ношение какашек - полезнейшая для всеобщей безопасности необходимость, но что-то это всё же смутно напоминало… Что-то, ко всеобщей безопасности отношения, якобы, не имеющее, вроде и давно забытое, но к чему вернуться никогда не поздно… «Общий приказ для евреев Варшавы и пригорода: все евреи должны носить специальные эмблемы, чтобы их можно было легко различить на улице. Евреи, не выполнившие этот приказ, будут жестоко наказаны»…
Задумок законных у царька было ещё много, изобретателен и плодовит он был на это самое, чертяка. Хорошо бы, например, поставить каждому счётчики воздуха, на дыхательное горло, а рядом – счётчики еды, на пищевод. А то вдыхают, хитрющие такие, государственный воздух, а выдыхают пакость всякую. Пусть платят за использование! Надышал месячную норму по счётчику, дальше либо не дыши, либо плати двойной тариф! А будешь дышать исподтишка бесплатно, придут сантехники и перекроют кислород.
А ещё едят, паразиты, еду, а выделяют, сами знаете… Однако и в выделениях пользу нашли. Царские алхимики аппарат придумали, как из говна энергию получать. Заливают говно в бочки, оно там бродит, выделяет газы горючие, их по шлангу в котлы направляют и поджигают. Газы горят, нагревают воду в котлах, вода и пар на отопление свинарников идёт. Правда, шмонит такая говноустановка на сотню гектаров. Но это ничего: все и так мешками с говном обвешаны, нюх давно притупился. Выгодно, страсть! Говна в царстве-государстве завались, кроме него почти ничего и нету. Чудненько было бы и какать уж сразу всех обязать – прямо в говнонакопитель, и пукать только в трубочку.
Тут из соседнего, вроде и весьма зажиточного царства, посол приехал. Так в том то и дело, что «вроде зажиточного»! Он, как принюхался, посмотрел вокруг, так и ахнул! Мы, говорит, вроде богатые такие, вроде есть у нас много чего, но у вас!!! У вас же то, что у нас – дефицит великий, буквально под ногами валяется! Вы ж по колени в дефиците ходите! Вот тебе и зажиточные соседи: дрань, рвань и срань…
Посол, хитренький такой, предложения делать начал, мол, продайте-ка нам ваше говнецо за бесценок. Но тут мы возьми, да и ответь ему, сурово нахмурясь: «Мы достижениями нашего народа не торгуем, и уёбензибитте в свою нищую Европу, лаптями щи хлебать!». Так то вот, строго, но справедливо…
Порасправлялся царь со всеми добрыми молодцами в царстве своём, взялся за злых. А злые, они ж все в его хоромах работают, кто за что отвечает: кто - за то, чтоб соседи не доставали, кто - за казну, чтоб в ней было много, и, кроме батюшки, никто в ней не ковырялся, кто - за урожай капусты, а кто – за то, чтоб все думали, что царь не дурак. А царь и так не дурак, вы видали где ни будь, чтобы царь был дурак? Никто никогда царю не скажет, что он – дурак, все только так думают. Тут главное – не думать вслух, а не то помните, как меч называется. Вот все и думают, что царь – дурак, но вслух не говорят. Поэтому царь думает, что он не дурак.
А настоящий дурак в царстве был один. Его так и звали - Иван Дурак. Иван Емельянович Дурак. Нет, просто дураков было много, но с такой фамилией – один. Во поржала бы царевна со своей новой фамилии, выйди она за него замуж. Как бы, интересно, фамилия звучала? Марфа Дура? Или Марфа Дурак? Тут неувязочка: ей ржать до свадьбы надо, а не после. А выходить замуж ой как пора, двадцать пять лет девахе, а она всё в целках ходит. Рожать хочется – спасу нет, инстинкт! Но рожать Дураков… Не прилично как – то.
Был Иван Емельяныч дурак - дураком. Жил на хуторе, среди болота, вместо лошади ездил на отцовой печке. Ходил в любое время суток без какашек хориных, так как, по дурости своей, вместо края пёр прямо по центру дороги, по разделительной. А про необходимость ношения говна при движении по центру проезжей части в законе ничего написано не было. Да и дуракам то вообще закон не писан! И ещё – царям. Аналогия!
Пришёл Ваня к царю: давай, мол, царевну задаром смешить буду! Мне твои тараканы не нужны, - своих полно. И пол твоего царства мне без надобности. Он уже давно сгнил, сквозь него не только твои опричники с тиунами проваливаются, но уже и крысы с мышами, скоро и тараканы начнут…
Согласился царь, жалко же дочку: сидит и хмурится.
Метнулся Ваня на печке в Голландию, привёз, чего надо, пыхнули с царевной, и давай ржать! Читают вдвоём царские указы, и ржут! Толи дурь так действует, толи указы… Короче, какая разница, важен результат, а он – налицо, на красное!
А царевна, синеокая, краснолицая, через неделю и замуж собралась, за соседнего царя. Тот за ней не только пол царства оттяпал, но и вторую половину. И всё по закону. А закон – превыше всего! Однако, не превыше всех. Кто закон писает, тот на него и какает…
Так вот и сказочке конец, честным пирком (мирком, парком, пивком, пинком, домком, замком, военком), да за свадебку. А потом – опохмелюшечки, а там и запойчик не за горами…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, странная.
Маленький домик, жёлтой подводной лодкой, плывёт среди пушистых акаций. Ночь, лето, звёздочек на небе множество. Компания, состоящая из пожилого мужчины, девочки, птицы, коня и собаки, сидит у мангала во дворе. Птица жарит помидоры, мужчина периодически отпивает пару глотков коньяку из увесистой фляги, изредка делясь с двумя виртуальными мальчиками. Ин пьян, Ян, пока, трезв. Они всегда так, когда один – одно, другой – другое, но всё равно они – одно. Мужчина и женщина, являясь одним и тем же, тоже думают, что они такие ужасно разные… Девочка рассказывает о крокодиле.
Было это где-то в Африке. Жил себе один африканец на берегу большой реки, а в реке водились большие крокодилы. Это мы, люди, живём, а звери, почему-то, водятся. Ну смешно же было бы, если бы кто сказал, например, что в Канаде водятся канадцы, или там, что в Германии водятся немцы. А то, что звери не живут, а только водятся, не вызывает ни у кого никаких вопросов. Зверям не то, что жить, но даже умирать не положено. Им разрешили только сдыхать. Никто ведь не говорит, мол вот, у меня собачка умерла, все говорят, сдохла. А чем же наши кончины так различаются, что для них даже разные слова придуманы? А ничем! Просто человеку, венцу творения и всё такое, негоже сдохнуть, ему умереть почётнее. Ну, как же, у нас – лица, а у них – морды!
Жил африканец у реки с крокодилами и подкармливал одного, объедками всякими. Крокодил специально подплывал к дому после человечьего ужина и ждал подачки. Так они и «дружили» пару лет. О крокодилах у нас, людей, особое мнение: безмозглая рептилия, машина для убийства, ни эмоций, ни жалости, сколько крокодила ни корми, он всё равно тебя сожрёт после того, как иная еда закончится, да и до того…
И вот, случилось на реке наводнение, ливень страшный. Смыло с берега и домик африканца, вместе с ним самим. Дядька без сознания оказался в бурной реке, и тот крокодил, которого он подкармливал, вытащил бедолагу на берег! А ведь, по всем нашим людским понятиям, должен был сожрать! От кого угодно можно было спасение ожидать, только не от крокодила. Вот, какие чудеса бывают, любая тварь на любовь - любовью отвечает, кроме нас, венцов творения. Мы можем и наоборот.
Птица задумчиво перевернула лапкой шампуры. «Хорошо крокодилу, - подумала она, - крокодил большой и сильный, ему легко людей из реки вытаскивать. Я тоже, случись наводнение, спасать Мери с Фимом бросилась бы, а что с меня толку? Утопли бы вместе, и вся диспозиция…»
«Что суетиться? - Подумал Фим. – захочет Господь – в луже утонем, не захочет – из всемирного потопа выплывем. Главное, как бы там ни было, но плыть, барахтаться, пока сил достаёт. И не надо больше по жизни никакой борьбы, кроме барахтанья. На кой она, всякая борьба за рождаемость, успеваемость, снижаемость, повышаемость, раскрываемость, урожайность зерновых и зерно – бобовых? Суета, тщета и прах… Ну и как мне, одинокому и весьма пожилому мужчинке, бороться за рождаемость? Мне лучше – в Китай, и там бороться за вырождаемость, это мне проще и по силам. Старый я конь, много борозд перепортил, хватит. Ну были и счастье, и несчастье, и богатство с нищетой, и любовь с нелюбовью. Так ведь хорошо, что были! Могли бы и не быть, а они вот взяли, и были! И за всё – спасибо, и за жизнь, и за любовь с нелюбовью, и за смерть. Кайф есть во всём. Кому-то кайф сказать любимому: «Я люблю тебя!», другому - кайф сказать любящему его: «А я тебя не люблю!». Оба довольны, всё имеет свою прелесть. Даже в баньке париться кое-кто предпочитает крапивным веничком.
Эх, много камней поразбросано, много собрано, но лучше камни вообще не трогать. Ну на что их разбрасывать, если понятно, что потом собирать придётся? Бывало, орёшь, - никто не слышит, а скажешь шёпотом… И, опять таки, смотря что скажешь. А лучше, наверно, просто молчать, а то, как прошепчешь какую ересь, потом самому стыдно.
Многое известно и доказано, многое непонятно и неизвестно, почти всё известное и доказанное, со временем, оказывается ерундой.
Допустим, зло и тьма – слева, причём, чем дальше в отрицательную левую бесконечность, тем гуще, а свет и добро – справа, тоже в бесконечность, но уже в положительную. Где Бог? Сразу хочется сказать, что где-то там, в конце положительной бесконечности. А где её конец, если она – бесконечность? Получается, коль нет конца у бесконечности, то и Бога нет, а если есть у неё конец, то нет её самой. Да и всяких бесконечностей, возможно, хренова куча… Где Бог? А Он есть! Он – посередине, как раз там, где ни тьмы, ни света, ни добра, ни зла. От ноля все бесконечности и растут.
Мы думаем, мол, какой же ужасный грех Адам с Евой совершили: познали добро и зло! Захотели стать, как Боги! А Бог, он не знает ни про какие добро со злом, Адам с Евой изначально и были, как Боги! Он то, когда запрещал неизвестный райский плод кушать, хотел, чтобы они и ОСТАВАЛИСЬ, как Боги! Хотя, кто ж Его знает… У нас «так принято», что ответов на непонятные вопросы всего два: «Бог его знает», и «Х… его знает», проблема только с выбором ответчика…
- Старый я пень, - вздохнул Фима, - всё уже позади…
- Не кокетничай, - Мери покосилась на папулю, - не такой ты и старый, у тебя ещё много чего впереди: и маразм, и склероз, и геморрой…
Птица ржёт, конь и собака покуривают что-то из Голландии, завёрнутое в папиросную бумажку, с вожделением поглядывая на помидоры, поворачиваемые когтистой лапкой Васо. Все пятеро любят друг - друга, каждый из них – ещё кого-то, те – других, и так – до бесконечности, или до ноля…
В траве стрекочут ночные цикады, тихонько шелестит слабый тёплый ветерок в листве сирени, вращается и летит куда-то Земля.
КТО МЫ?
Сэр А. Фим.
Барселона – хутор Глубокое Дупло – не Барселона, февраль 2008 г.
…………………………………………………………………………………………………………
P.S. ГЛАВА БЕЗ НОМЕРА, заключительно - содержательная.
Глава содержит непутёвые поэтические опыты сэра Фима, и больше ничего путного…
ФОНАРЩИК (В. Высоцкому).
Пьяный дурак зажигает фонарики,
Чёрными пальцами, в кровь обожжёнными.
Мягкие кошечки, светлые шарики
Будут кружиться над жёлтыми клёнами.
Как улетят они в даль обалденную,
Станут светить между разными звёздами:
Маленькими и, пока, здоровенными,
Утренними и вечерними, поздними.
Дурачок кровянит пальцы не зря.
И, когда всю ночь светло, до зари,
Люди думают, что звёзды горят,
А горят – дурацкие фонари.
Станет солдатик печального образа
Пьяным хранителем умысла здравого.
Морду отмоют, намажут на образа,
Не преминув поделиться отравою.
Добрый дурень, ту отраву варя,
Обжигая губы, пьёт кипяток.
Хочет он, чтоб стало до фонаря
Всё, что было до, и будет потом.
Глупый фонарщик не ищет спасения,
Вдруг зазеркалье обманом окажется?
Он никому не желал воскресения –
Нет в этом смысла, ну кто же откажется?
Можно днём, до слёз, на звёзды смотреть,
Но фонарщик знает, как ни смотри,
Ни одна звезда не сможет гореть,
Как горят дурацкие фонари.
ШУТ.
У шута, над бровью, тонко жилка бьётся,
Шут плюётся кровью, в руки не даётся.
Пробует закрыться зонтиком от пули,
Только пули – дуры, за угол свернули.
Шут, среди эстетов, корчит иноверца,
И ему до зада, и ему до перца,
Что с ним будет завтра, и кому он нужен.
Колесо на завтрак, колесо на ужин.
Вот и всё, за что его вовсе не осудят.
Больше нету ничего, и уже не будет.
Ни кола и ни двора: импотент в пустыне,
Ночью выгорит дотла, и к утру остынет.
А когда приспичит пообщаться с Богом,
Шут – гармошку в зубы, о себе, убогом,
О себе, блаженном, то поёт, то плачет,
Ползает по стенам, не все дома, значит…
У меня, так вообще, никого нет дома,
Кроме белого коня, да двоих знакомых.
Одного зовут Судьба, а другого – Случай.
Я гадаю каждый день, кто из них покруче.
САД.
Заброшенный сад, затерянный мир,
Где озером вечность, а время – рекой.
Где саван любви, затёртый до дыр,
Надет на терновник, колючий и злой.
Там сорные травы взошли до небес,
А ветви деревьев коснулись земли,
Стряхнули плоды, поднялись на крест,
Только до солнца достать, всё равно, не смогли.
Сверкающей каплей вечерней росы,
В дебрях колючих бродила весна.
И перебродила у винной лозы,
И стала вином, но не пейте вина!
В нём – пьяная радость восставших рабов,
Мечты идиотов о счастье для всех.
Скулите о воле, давите клопов,
Пока не ударит мороз и на сад не опустится снег…
ДЕВОЧКА СО СПИЧКАМИ. (Андерсену)
Шоколадная ночь, золотистая ткань.
У ограды, в сугробе, девчонка сидит,
Держит спичек коробку, бездомная рвань,
Огонёк, то погаснет, то снова горит,
Новогоднею звёздочкой в стылых руках.
Что-то смерть не спешит, а мороз всё сильней,
И вокруг – ни души, только толпы людей,
Серый снег, сапогами истерзанный в прах.
С первой спичкой сгорит вера в долгую жизнь,
Со второю сгорит надежда на рай,
Остановится сердце, и больше не будет болеть…
Но, от стужи, пока не замрёт рука,
И, пока подо льдом зелена трава,
В этом городе будет любовь жива,
В этом городе будет любовь века,
Длиться этим векам, сколько спичкам гореть.
Так немного их осталось у дна,
Так немного нам осталось до дна…
ГРАФСКИЙ ПАРК. (Парку в маленьком городке Высокое)
Под гипнозом разгулявшейся весны,
Я продал свои парадные штаны.
Я купил билет на пригородный поезд,
И уехал, вслед за утренним ветром,
В старый парк, где задержалась моя душа,
Вслед за мною не спеша.
Я нашёл её у маленькой реки,
Где шальные не стареют васильки.
Я просил её уехать со мною,
А она меня просила остаться
В старом парке, где любил я, и был любим
Не портвейном одним…
Пью забытый туман тёмных аллей,
Без души тяжело, с ней – тяжелей.
Я, конечно, её брошу опять,
Попросив об одном: не умирать.
Не на привязи, но силы нет уйти,
Этот парк не потерять, не обрести.
Он уснул и в том, что было, не проснётся,
И, конечно, в то, что будет, не вернётся,
Он – как призрак, только дразнит, манит за собой,
А когда-то был мой!
Паровозик увезёт меня назад,
Мне останется, который раз подряд,
Горьким запахом черёмух захлебнуться,
С головой под одеяло окунуться,
И, забыв о душе, уснуть скорей,
Пусть останутся с ней:
Тёплый, бархатный мёд майских ночей,
Ослепительный лёд бальных свечей,
Дни без отдыха, ночи без сна,
Охмелевшая плоть без вина.
* * *
Ты рисуешь платье венчальное,
Для тебя это шутка, не более…
Для меня – как кольцо обручальное
От тебя, без которого болен я.
Ты рисуешь платье венчальное,
Для меня нет светлее пророчества.
Не рисуй, моя радость печальная,
Я женат на своём одиночестве.
Нарисуй журавлей над долиною,
Что теряют родное и близкое.
Полыхает тоской журавлиною
Моё сердце, горючими искрами.
Буду ждать, до последней кровиночки,
Ожиданием счастья истерзанный…
Может, встретятся две половиночки
Фотографии нашей разрезанной.
* * *
Палитрой хрустальной за окнами иней стекло серебрит.
Под снегом, печальный, наш маленький домик тихонечко спит.
Он ждёт нас, как тёплой весны возвращенья, леса и луга,
Он знает: не терпит любовь отреченья, печаль недолга.
И вспыхнет огонь в остывающей печке, когда мы войдём.
И ангел, затеплив под образом свечку, укроет крылом
И дом, и тебя, и детей, и скворечник на старой вербе…
Как счастья беспечность, любви бесконечность, подарит тебе.
* * *
Город от суеты устал,
Жёлтым бархатом нарисовал
На вечерней заре
Чудный свет фонарей.
Небо чёрное снегом радует,
Он на сердце моё падает,
И не тает на нём –
Обжигает огнём…
Апельсиновым золотом на серебре,
Расцветает над городом зимняя ночь.
Запах кофе, корицы, дымок сигарет,
Вина крепкие слаще, чем царская дочь.
Сыты крысы, а кошки лениво милы,
Бог их, видимо, любит, и чёрт не берёт.
Только серые мышки забились в углы,
Обсуждают вопрос: кто их раньше сожрёт –
Толи крысы, когда проголодаются,
Толи кошки, когда разозлятся…
ОБЪЯВЛЕНИЕ.
Я приклеил объявление утром на стене:
Я меняю поколение, помогите мне!
За свою жизнь красивую много не хочу,
За любую, что предложите, дорого плачу.
Я меняю ностальгию – на реки петлю,
На песчаный пляж осенью, трёшку по рублю.
Я меняю свет памяти – на забвенья тьму,
Я бы сдал своё прошлое, надо ли кому?
Пусть не шепчет жизнь, что с возрастом стану я умней,
Стану легче, и спокойнее относиться к ней.
Не спасает шкура старая от стаканных бурь,
Я меняю мудрость старости – на ребячью дурь…
Мне плевать на всё, что прожито, и что придёт за ним,
Мне так мало лет, Господи, мне так много зим…
КЛАДБИЩЕНСКИЙ РОМАНС.
На заброшенном кладбище плиты забытых могил
Перечёркнуты тенями старых, ненужных берёз.
Лишь весною, наполнившись потом берёзовых жил,
Март прольётся на камешки ливнем берёзовых слёз.
Здесь не плачет никто, кроме тех чёрно-белых стволов,
Что стоят вдоль аллей, на границе ночи и дня.
Я напьюсь их слезами, плывущими вверх из гробов,
Может память о тех, кто лежит здесь, согреет меня.
Не дуло в висок берёзовый сок – живая вода.
И, о Боже мой, как далеки и смешны холода!
Согреет меня старинным вином,
Напоит меня забвеньем и сном…
Белый ангел-хранитель в аллею меня пригласил,
Горько руки развёл и, растерянно, смотрит в лицо.
Мир наполнен огромным числом безымянных могил,
И земля, в основном, состоит из одних мертвецов…
Зашуршали дожди и отвесно, и наискосок,
Жадно выпили плоть, и к подземным морям унесли.
А берёзы, вампирами впившись в могильный песок,
Тянут души живые на свет из холодной земли.
Молчанье храню, я их не виню, мне ясно вполне,
Они на крови и костях не по личной вине.
Они – сторожа рассвета и тьмы,
Такие, как я, такие, как мы…
ДОМ.
В домике окно заколочено,
Столько в доме том наворочено,
Столько выпито, столько сказано,
Да скрипит петля – дверь не смазана.
На стене портрет – морда дикая,
Дыбом волосы, тушью выколот
Якорь на груди, исковерканной:
Толи – живопись, толи – зеркало…
Дом пахал, как умел, кто в нём только ни жил!
Оскорбленья терпел, за всю жизнь накопил
На скрипящую дверь, на плохое вино,
На слепое окно.
Чёрной птицей душа рвётся в белую ночь.
Якорь ей – не прикол, и не в силах помочь
Ни скрипящая дверь, ни плохое вино,
Ни слепое окно.
* * *
Я объяснялся в любви
«Столичной» – белой с утра.
Я ей сказал: позови,
Когда наступит пора.
Пора придёт отрастить
Два крылышка за спиной,
Пора придёт отпустить
Себя со службы домой.
Я вас люблю, мадам, и вы меня, наивно.
Ах, только вам, мадам, со мною не противно.
Я сам себе – курок, и сам себе – пружина.
Я – настоящий бог, из настоящей глины.
Кому я нужен? Да я не нужен никому.
А кто мне нужен? А мне не нужен никто.
Кому я должен? Да лишь себе самому.
А кто мне должен? Да только лошадь в пальто.
ЛИСТЬЯ.
Листья жёлтые, белее снега
В жёлтом свете уличных фонариков.
Столько листьев упадёт с неба,
Вроде юных, но уже стареньких.
Стылый ветер – их палач, злится,
Дождь холодный на забор мочится.
Старым листьям, хоть умри, не спится,
Им до смерти полетать хочется.
Заверти их, ветер, закружи,
Чуть длиннее будет их агония.
Им о жарких странах расскажи,
Где не вянут листья на магнолиях.
От винта, скорее, от винта,
Листья, перед смертью, пахнут падалью.
Им от нас не надо ни черта,
Ну и пусть летают, и не падают.
Что такого страшного случится,
Когда в лёгких кислород кончится.
Если сердце больше не стучится,
Значит, зря со мною врач возится.
Значит, проще будет и теплее
Раствориться в листьях поздней осени.
С ними обошлись куда подлее:
Поиграли, а потом сбросили.
Заверти нас ветер, закружи,
Нас согреет в стужу боль вчерашняя.
Нам о дальних странах расскажи,
Где чихают редко, и не кашляют.
От винта, скорее, от винта,
С листьями кружиться – море радости!
Нам от вас не надо ни черта,
Ни – чего получше, и ни гадости.
ВИВИСЕКТОР. (Нате Клим).
Живого тела архитектор,
В крови по уши, по уши в говне.
Я – милый доктор, вивисектор,
Хирург, но только через букву «е».
Кто может резать всех, кого не лень,
Того работа больно хороша.
А мне сказали: ты тупой, как пень,
Пока потренируйся на мышах.
Не бойтесь, мышки, я не выдам,
Я, серенькие, вас не обману.
От совести, тоски, обиды
Мой ножик избавляет в пять минут.
Разрежу тельце от бровей, до пят,
Настолько много лишнего внутри!
Так хочется почикать всё подряд,
Работать от заката, до зари.
От страха по ночам не корчусь.
Я, как убитый сплю, хоть на бревне.
Я о таких, как сам забочусь.
Я – морфий, для забытых на войне.
Не обо мне расскажут в новостях,
Не модный я и не передовой.
Я музычкой останусь на костях
Ботаником, с больною головой.
ДУРАЧОК НА ГОРКЕ.
У малиновой речки, на горе, под луной,
Я сижу и играю на гармошке губной.
Мне, с кокосовой пальмы, пара сраных макак
Постоянно толкует: ты – последний дурак!
Тем и счастлив вполне, я один в целом мире,
В красной книге зверюга – последний дурак.
Я сижу на холме, как принцесса в сортире,
И макакам ко мне не добраться никак.
Клуб сержантика Перца «Одиноких сердец»,
Открывается дверца, мне – входить, наконец…
Только что мне там делать, где спокойно дают
Каждой твари – по харе, да без перца жуют?
Не достать до любви, до креста не добраться.
О любви говорят, только снявши трусы.
А, взобравшись на крест, там - без толку болтаться,
Отдаваясь козлам за кусок колбасы…
ЗАКЛАНИЕ ПОРОСЁНКА НА УЛИЦЕ СОВЕТСКОЙ.
В маленькой будочке дыркой окно, или окошко,
По столу лужей разлито вино, хлебные крошки.
Злые покойники все на работу ушли, до воскресенья,
Так для кого же разлито вино, лужей осенней…
Я над свечою иглы поверчу голое тело,
Я аккуратно задую свечу, чтоб не сгорела,
И без того до предела слепое окно, вымажу сажей.
В попе граната, в руке пистолет, вроде, заряжен.
Всего один в стволе патрон да, к сожаленью, холостой.
Всего одна в запасе жизнь да, к сожаленью, не моя.
Всего один в душе стакан, до безобразия пустой.
Не к сожаленью только то, что не последняя свинья,
Я только слабый поросёнок, одуванчик на ветру.
Наверно, что ни будь, успею, если раньше не помру.
Возможно, сделаю сальто, да голым задом – о карниз,
Возможно, даже полечу да, видно, только – сверху вниз.
* * *
Ой, мороз, мороз, ой, жара, жара,
Что-то меня, как коня, кинуло в пот, или в дрожь.
Если б не её, если б не с утра,
Что недопито вчера, завтра уже не найдёшь…
Я себя нарисую на летней картинке,
Апельсиновым солнцем согретую рожу,
Рядом - круглый бочонок, на счастье похожий,
А, на заднем, на плане - немного любви.
Маслом вымажу хлеб, облака – акварелью,
И раздетую девку в постели – пастелью,
Облака разгоню, и они понесутся,
Как по кочкам вода, если хочешь - лови.
На картинке моей будут сосны до неба,
Будет много зверей, не жующих друг друга,
Золотой колокольчик, поющий над лугом,
Косяки журавлей, карамель за щекой.
Всё, что снится и всё, что во сне не приснится,
Да вот только в руке там не будет синицы.
Потому, что её косяком не заманишь,
Потому, что её не поймаешь рукой…
ЧАЙ, ХАНА…
По широкой, по реке,
На дырявом челноке,
Плыл, немного пьян себе,
И немного не в себе.
Та широкая река
Обижала дурака.
То намочит, то зальёт,
То замочит, то убьёт,
Чай, хана…
Помолиться б на закат,
Или, может, наугад,
На любую сторону,
На четыре поровну,
Чай, хана…
Где-то, очень глубоко,
Отраженье облаков
Манит так, что не уйти,
Не уплыть, и не спасти
Жопу грешную мою,
Вот, на краешке, стою.
Принимай дерьмо, река,
Я ныряю в облака,
Чай, хана…
* * *
Видел кто ни будь, как ломают крылья,
Как звенит коса по живой крови,
Раны и рубцы зарастают пылью,
Не было войны, не было любви.
Не было войны, не было победы.
Мы то, и без них, все перепились.
Мы и без войны не считаем беды,
Стали бы считать – в доску б заеблись.
А над речкой колокольный звон,
Всё сильнее бьются языки.
Буду слушать, что мне скажет он,
Остальное, вроде, пустяки.
Родина моя, при заткнутой щели,
Сзади, без борьбы, потеряла честь.
Здесь на площадях голубые ели,
Ели, и ещё, долго будут есть.
А над речкой, колокольный звон,
Всё сильнее бьются языки.
Не меня оплакивает он,
Остальное, вроде, пустяки.
ТОПОЛЬ.
Гнулся тополь на весеннем ветерке,
Очень грозно свою тушку наклоня,
На какой-то столбик, с кепкою в руке,
А свалился, почему-то, на меня.
Мне под деревом так мокро и тепло,
Видно, от коктейля кровушки с дождём.
Ногу левую под тополь занесло,
Мы с ней завтра на работу не пойдём.
Ночью тёмной ко мне волки подойдут,
Скажут, братец, напрягись, и выбирай:
Либо сгинешь, навсегда оставшись тут,
Либо ногу отгрызи, да вылезай.
А я не вылезу, и шло бы всё к звезде,
Ведь никто не спросит, где я пропадал
Потому, что пропадаю я везде,
Где бы ни был, и куда б ни попадал.
Моё маленькое тело скушают собаки,
А не скушают, так примет тёплая земля.
Да на месте, где лежал я, разрастутся маки.
А не маки, так уж точно, злая конопля.
* * *
Я страдаю без чаю, я без чаю скучаю,
Я, без чаю, и жизни не чаю.
Пропадаю без ласки, мне, без ласки - салазки,
Я, без ласки, не съем и колбаски.
А на брючиках рубчик, а в карманчике рубчик.
Я не голубь - я мелкий голубчик…
ОГОНЬКИ.
Огоньками слабыми, по ветру летим,
По реке плывём кое-чем другим.
От вина тепло, от травы светло,
И с уменьем плыть тоже повезло.
Тёплые дожди падают в траву,
От поплывших крыш чердаки плывут
Над цветеньем лип, над листвою ив,
В диком полусне, обо всём забыв.
Пролетит сова над болотами,
Разметает пепел под крыльями.
Огоньки сверкнут позолотою,
Станут неожиданно сильными.
А, пока, танцуют и корчатся,
Словно духи злые и нежные.
Если эта пляска не кончится,
Значит, будет всё не по-прежнему.
ЕСЕНИНУ.
Что-то нету месяца над моим окном,
Под окном безветренно, и накурено.
Серебрянка с тополя облетела вся,
Где, с тальянкой ломаной, я болтаюся…
Как на полке, между Библией и Садом,
На подставке, между Бахом и Секс Пистолз,
Ближе к небу,
Но не так, чтоб дотянуться, к сожалению.
Я болтаюсь, ни подняться, ни сорваться,
Не летать мне, а туда-сюда болтаться,
И не плавать,
Ну а если плавать – только по течению.
Иволга весёлая лезет из куста,
Толи ей не плачется, толи грусть не та.
Ох, от птицы бешенной, кони не спасут,
Трезвому от гадости, будет пересуд
За тальянки голос, страшно одинокий,
Пусть родимый,
Но, довольно недалёкий,
Да за вены, что уже не принимают утешение.
Где же кружка, ночью тёмною не спится,
Не напиться, и, тем более, не спиться,
Да с чего бы
Мне спиваться в этом вашем заведении…
ВИШНЯ.
Что ж ты, моя вишня, рано отцвела?
Что у тебя было, всё мне отдала:
Белые цветочки, чёрные плоды.
До сих пор торчу я от такой беды.
Белые цветочки были хороши.
Ягодки такие, что, хоть не дыши.
Их поешь немного, и по горло сыт
Так, что сердце плачет, а душа болит.
Что ж ты, моя девка, тянешься ко мне?
Оторвать побольше, утопить в вине.
От такой напасти в голове привет,
А любовь девичья не проходит, нет.
Что ж ты, моя песенка, не больно весела?
Сяду я в кораблик, что синеет на груди.
На моём кораблике сто тридцать три весла,
Руль дубовый, дно гнилое, с дыркой посреди.
От добра – добра, от края – края не видать.
Маленький кораблик, тихо по морю плыви.
Девять граммов моё сердце заебётся ждать,
Не везёт мне в смерти, даже больше, чем в любви…
АНГЕЛ.
Ангел крылья опустил мне на плечо,
Стало стыдно и, до боли, горячо.
Показался ангел милою мадам,
Если надо, я ей честь свою отдам.
Ангел стал со мной о жизни говорить.
Он – хранитель, только некого хранить.
А меня не хочет, видит, что балда,
Что такой, как я, и жизнь свою отдаст
за пол стакана…
Ангел скромно попросил об отдолженьи,
Занял, милый, всё, что было – три копейки.
Я вошёл в его смешное положенье:
Ни дай Бог, замёрзнет в парке, на скамейке.
А потом построил клеточку в груди,
Бедный ангел в этой клеточке сидит,
Хочет, лапочка, свободы попросить,
Да откуда ей бы взяться на Руси
за три копейки…
КОЛХОЗНЫЙ ПАНК.
Я стоял один, на погосте, у креста.
Подо мною смерть, а до хутора верста,
До деревни – три, до райцентра – двадцать семь,
Да в ту сторону мне не хочется совсем.
Девка смелая будет мимо проходить,
Позовёт в кусты, да не буду я ходить.
Импотенция, от отсутствия идей,
Да, к тому ещё, аллергия на людей.
Тихо постою, папироску докурю,
Да на дальний лес из бинокля посмотрю.
В его чаще мне ни кола, и ни двора,
Да всё чаще мне выпить хочется с утра.
Некому в меня стрелять, никому меня не жаль,
Напиши с меня портрет, утоли мою печаль.
Так и будем мы втроём: я, с портретом, как живой,
Да живее всех живых, что в двух метрах подо мной.
ЕСЛИ БЫ…
Осень, непогодушка, тополь облысел.
Я на ветке, с пузырьком, накрепко засел.
Ветка чуть качается, самогон кончается,
Светлый разум с черепом до утра прощается.
Если б не пожарные, если б не милиция,
Я б, на этой веточке, до сих пор сидел.
Если бы не скорая, слез бы ой не скоро я,
Я б на ней бы посидел, пока б не поседел.
Я бы тополиный пух запивал дождём,
Мне бы было по фигу, кто куда идёт.
Я бы жил в скворечнике, целовался с кошками,
Я б сидел над пропастью, и болтал бы ножками.
Я б, во ржи над пропастью, оборжался до пьяна,
Обожрался ветрами, солнцами вспотел.
Если б не родимые ноль один, ноль два, ноль три,
Ох, всегда не вовремя, ох, всегда – к беде.
ГОРЬКО… (…МУ).
Мир – театр, и в нём актёры люди, только их всё меньше.
А кругом – одни суфлёры, глупым пингвинам подобны.
Ну и будки у суфлёров, взглядом сразу не обшаришь,
Философия шуфлядки: сунь и высунь, дай и выдай.
Рядом – добрые собаки, что сказать, ну, как собаки…
Здесь одни дубы до неба, остальное всё – до сраки.
Вот и девка молодая запускает шарик в жилу.
Только шарик ей – не в жилу потому, что с нею рядом,
С очень отрешённым взглядом, деловитая старуха
Лихо косу заплетает, а коса – до самых пяток.
Выпьем, добрая старушка, жалко - кружка затерялась,
Видно, из горла придётся, без закуски, и в сортире…
ПРАЗДНИК.
Я себе устрою праздник небольшой,
Лишь бы длился дольше, чем я проживу.
Чтобы было обалденно хорошо,
Я на праздник никого не позову.
Во дворе моём повсюду жёлтый лист,
Только мне милей Чайковский вечерком,
Голубой, противный, старый пианист,
Потеплее, и с козлиным молоком.
Я на праздник никого не позову.
Разве, кто ни будь незваный забредёт…
Я над крышей дома небо разорву,
Пусть мой дом по крышу снегом заметёт.
Пусть дверей моих чужие не найдут,
Пусть ангина не найдёт моих окон,
А любимые через трубу войдут,
Через саксофон, через аккордеон.
Если б рядом «Новый годик» паровоз
Две железные оставил полосы,
Он бы, запросто, туда меня отвёз,
Где в тоннеле свет и тёплые трусы.
Я бы, дурень, не купил туда билет,
Снова пожалел бы и наплакался…
Чтобы в жизни за собой оставить след,
Перед самой смертью бы обкакался.
ДВЕРИ. (Джиму Мориссону).
Вы ходили лесом, как больные звери.
Выходили в небо, кто ещё не спит,
Все, кто верит в то, что существуют Двери,
Только перед ними очередь стоит.
Кто с куриной лапкой, харя взята рамой,
Кто с серпом на шее, молотом в руке,
С буквой алфавита, пусть и первой самой,
Ничерта в карманах, ничерта в башке.
У меня есть тоже в жизни утешенье:
Водочка на лето, водка на зиму,
Да Иисус распятый, на кресте нательном,
Что повёрнут задом к сердцу моему.
С КОТОМ.
Кто живёт с соседкой Верой, по любви.
Кто – с Надеждой на сейчас, и на потом.
Ты каким захочешь сексом назови
То, что я живу, как проклятый, с котом.
Я коту поставил домик золотой,
Где, под попочкою, золотой песок.
Я кормлю его отборной ерундой,
Он торжественно плюёт на это всё.
Мы с котом моим – синицы не в руках,
Мы с ним – белые журавлики в снегу.
Кувыркаемся в опавших ивняках,
Как подстреленные зайцы на бегу.
И я как жил с котом, так и живу с котом.
Я как живу с котом, так и помру…
РЕЗИНКА. (Алёне).
Где мне взять такую песенку, чтобы о тебе,
И, ещё, о в небо лесенке, пиве и судьбе?
Чтобы в летнем огородике, ночью золотой,
Под развесистой, под клюквою, встретиться с тобой.
Я бегу, бегу крапивою, голый за сарай,
Ты меня, моя красивая, песнею встречай.
Пусть с тобой поют кузнечики ночку напролёт.
Райским садом, этим вечером, станет огород.
Балалайка за рекой играет,
Ой, как часто дышит грудь.
Ночь не выдаст, мама не узнает,
Только ты не позабудь,
Где же твои колготки, твоя резинка
От голубых трусов в горошек, –
Там же, где коноплёю,
Где алым маком отцвела моя любовь…
ОХ…
Ох, любовь моя без веры,
Вера без любви,
Как ни назови –
Бессердечная.
Питие мое без меры,
Мера без краёв,
Как моя любовь –
Бесконечная.
Ох, езда моя без правил,
Крыша без руля,
Крысы с корабля,
Как хотелося.
Что имел, и что оставил,
Дымом без огня,
Мною, без меня,
Разлетелося.
Первые снега белее, реки тише,
Купола, кресты почище, звёзды выше
Там, где сходятся в точке рельсы,
Там, где кончаются шпалы,
Где пожиже корявый асфальт,
Да покрепче трава.
Там, под солнышком, мой огородик,
Он – не большой, и не малый,
Не сложнее и не проще, чем
На заборе слова.
Ох, давно не видно горизонта из окна,
Заводские трубы толи в небо, толи в лоб.
Но, зато, в окне напротив лапочка одна…
Не хочу карету, телескоп мне, телескоп!
БЕЗ ОПРЕДЕЛЁННОГО М.Ж. (Венедикту).
На больном аккордеоне, на котором белых клавиш
До обидного немного, да и те, что есть, простывши,
На ветру весеннем тёплом, то хрипят, то нежно стонут
О любви, сплошно-кромешной, живописно-расписной.
Мимо нот бродяга пилит, то канкан, то марсельезу,
На углу двух милых улиц, Биржевой и Пролетарской.
Возле храма и театра, кабака и балагана,
Запивая хрен слезами, распевая, как больной…
Во субботу, чуть не плача, собирает электричка
Всех, измученных нарзаном, за грехи и за грешки.
И, в тоске необъяснимой, без обратного билета,
Впрочем, как и без прямого, отправляет в Петушки.
В Петушках медовый запах, и хрустальные стаканы,
И бананы на берёзах, и такая благодать,
От которой каждый хочет обладать виолончелью,
И душой, конечно, тоже, если может обладать…
СНЫ.
Собачке снится сахарная косточка,
Котёнку снятся жареные раки,
Негритёнку снится русая девочка
С косою от затылка, до попы…
Снится струнам гитары фламенко,
Ветер смычку, и конская грива,
Весна в Париже – аккордеону,
Банданеону – аргентинское танго.
Столько слёз, пота и крови
На каждой клавише старого рояля…
С этим океаном сравнится только
Количество соплей на кнопках «Ямахи».
Иногда мне снятся странные вещи:
Кружки без ручек, стаканы с ножками.
Но чаще снятся вещи обычные:
Болты без голов, зато – с головками,
Умные сказки с концами дурацкими,
Зеркала, в которых нет отражений,
Всякие разные лестницы в небо,
Но без перил, и без ступеней.
Пусть никогда поросятам не снятся
Горячие сосиски, свиные котлеты.
Пусть никогда не снятся дровишкам
Холодные зимы, длинные ночи,
Мышкам – кошки, кошкам – собачки,
Собачкам – цепи, комарам – ладошки…
А, если и снится какая гадость,
То пусть по чуть-чуть, понемножку.
* * *
За горами высокими,
За долами широкими,
Где цветут одуванчики,
Котик песни поёт.
Скоро бабочки на крылах
Понесут его песенки,
По серебряной лесенке,
Не касаясь её.
Ходит кот вокруг дерева,
Очень глупого, толстого,
По цепи безобразнейшей,
С номерком на груди.
И никак не дотянется
До ветвей той черёмухи,
Где русалочка, рыбкою,
Вкусно – вкусно сидит.
За лесами дремучими,
За песками зыбучими,
Где вино в одуванчиках,
А любовь – как в кино.
Не напился – налижешься,
До одышки надышишься,
До мозолей налюбишься,
Хошь, не хошь – всё равно…
БАЛЛАДА О ГЕНРИ ПУШЕЛЕ.
Поросёнку, месяц третий,
Я не буду есть давать.
Не со зла, а потому что
Он не хочет подрастать.
Не страшит его, не скрою,
Запах шинки и ветчин,
Он не хочет стать свиньёю
Из этических причин.
Поросёнком оставаться
Лучше, как ни голоси,
Чем помоями питаться
Сидя по уши в грязи.
Как квадратик на холсте,
Словно пруд заброшенный,
Я не сделал за весь день
Ничего хорошего.
На закате, на болоте,
Завалюся в камыши.
Не по лени – по охоте,
По велению души.
Пусть меня затопит танком,
Пусть раздавит пароход,
Всё равно я буду панком:
«Деловым» - наоборот.
ОГОРОДНОЕ БУГИ.
На твоём окошечке
Серенькая кошка сидела.
Пахло георгинами,
И петля калитки скрипела,
Когда я ходил к тебе
Разноцветной осенью в гости.
Ну и доходился я,
А, точнее, ты дождалась…
Я не буду колокольчики тебе носить,
Не хочу, пускай они на лугу звенят.
И не буду звёздочки я тебе дарить,
Интересно, как бы это вышло у меня?
Брошу мастурбировать, брошу пить – курить,
Нюхать буду только калы с незабудками.
Буду я тебя, родная, глубоко любить,
И на мягких на кроватях, и за будками.
ПИСЬМО. (Посвящается Кэтти и Нике).
Я, наверное, счастливый, я часов не наблюдаю,
Потому, что потерял их, или вовсе не имел.
Мне, однако, их не жалко, я их рыбой заедаю.
Всё равно они без стрелок, как амурчики без стрел.
На моих часах пропавших время тихо отдыхает,
Пиво пьёт и пишет письма без обратных адресов
Тем, кого оно забыло, тем, кого оно не знает,
Ну а я тебе, любимой, отправляю письмецо:
У меня фонарь без лампы чёрной дыркой загорелся,
И без стержня авторучка, да и сам я без него.
Видно где-то потерялся, или вовсе не имелся,
Может где-то что-то было, может вовсе ничего…
Заметёт весна сиренью, лепестками абрикосов,
И поднимет прямо в небо, как большая стрекоза,
Твоё маленькое сердце, лёгким дымом папиросы,
Твои чёрные глазёнки, мои глупые глаза.
НЛО.
У меня немного денег, в кабаках меня не любят,
И не любят в исполкоме, всё взаимней и взаимней.
У меня немного счастья. Так, примерно – на неделю.
Ну, а больше и не надо, не стошнило б с перебору.
У меня весёлый пёсик во дворе печёт картошку.
Он её потешно студит с лапки – в лапочку кидая.
У меня всего не много: ровно столько, сколько надо.
Ну а надо – ровно столько, сколько есть, и, даже, меньше…
У меня всё реже рано, у меня всё чаще – поздно,
Не сума, но и в карманах то смешно, то не серьёзно.
Обкурившись листьями, обкирявшись слёзками,
Я – такой летающий, странный, неопознанный.
На цепи, у будочки, сидя с полной мискою,
Я – такой таинственный, я – такой изысканный:
Не комарик, не лягушка,
Не хиппарик, не панкушка,
Не диван, не раскладушка,
А неведома зверушка.
Ты, моя колбасная, жизнь разнообразная,
Вечером – прекрасная, поутру – напрасная.
Хоть люби меня, как грушу, хоть тряси меня, как душу,
Всё равно тебя, заразу, на другую не сменяю…
ОН БЫЛ… (Вадиму С. и Олегу М.).
Она не знала, как ей быть: нарисовать его по памяти?
Ни фотографии, ни писем не осталось в утешение.
Только имя, в виде граффити, на стене костёла старого,
Всё равно закрасят дворники, нагло и легко…
Он был немножечко похожим на собаку пятилапую.
У него была мечта, да как-то вовсе не исполнилась.
Электрички опоздавшие, и цветочки запоздалые,
Только всё украли дворники, нагло и легко…
Позовёшь его – не откликнется,
Только эхо над крышами грязными.
Позвонишь ему – не дозвонишься,
Разве что, с колоколен, по праздникам.
Всё пройдёт, ты с ним увидишься в нереальной виртуальности,
Где любовь, нерастворённая, кровью с молоком.
Там, где имя не закрашено, где цветочки не украдены,
Там, где площадь привокзальная с ключником Петром.
Полетишь к нему, чтобы свист в ушах,
Чтобы звёздочки щёки царапали.
Понесёшь любовь, чтоб налить ему
То, что здесь ему недонакапали.
ЗЕЛЁНЫЙ ДОМИК. («Green House» посвящается).
За моим окошком ласточки летают,
На моём балконе вишни расцветают,
Рыбки золотые плещутся в сортире,
Солнечные зайцы скачут по квартире.
Ветерок пушистый пахнет коноплёю,
Аромат душистый вьётся над землёю.
До утра не выпьешь, сколько наливают,
Звёзды голубые песни распевают.
Отыскать мой домик многие желают.
Ни за что не выдам, я и сам не знаю…
Где-то за туманом, запахом цветочным,
У меня есть адрес электронной почты:
Что-то я, собака, много вру…
Ах, зачем мы в детстве Шекспира читали,
Лучше бы в подъезде клюшек обнимали.
Ах, зачем Шопена с Шубертом любили,
Лучше бы в подвале анашу курили.
Нафиг нам Тарковский в опустевшем зале,
Что мы ищем в Ване Гоге и Шагале?
Посмотреть на Гойю, открываем визы,
Проще сдвинуть крышу, глядя телевизор.
Как нас ни травили, как нас ни кусали,
Только бы в терновый кустик не бросали.
Нас и так немного, психов, заключённых,
Сталкеров, по вашей зоне распылённых,
Маленьких, несчастненьких панчков…
* * *
Моя песенка тихая, моя капелька звонкая,
Твоя лесенка на небо – паутиночка тонкая.
И перила терновые, и ступеньки качаются.
Ты дойдёшь, с кем захочется, только не получается
Лишь со мною – единственным. Как ногу ни поставлю я,
Обрывается лесенка, не проси, не оставлю я,
Мою ношу несносную, тяжесть невыносимую,
Может быть – безответную, но, зато, негасимую.
Я останусь внизу, и не стоит печалиться,
Без меня твоя лесенка ни за что не провалится.
Для страховки пожертвую серафимовы крыла я,
На перила терновые натяну свои жилы я.
Станет лесенка прочною, хоть одна, хоть с толпой иди.
Ты же знаешь, получится, если вовремя принести
Жертву, пусть не великую, только бы не напрасную,
Как игрушку любимую, поломаться согласную.
Моя тёмная девочка, в светлом шёлковом платьице,
Пусть твоя, сумасшедшая, никогда не закатится
Золотистая звёздочка, в небе страха и ужаса,
От которой, бедовая, голова твоя кружится.
Если б в вальсе кружилась бы, если б в песни ложилась бы,
Ты любить научилась бы, но узнать получилось бы,
О сомненьи, страдании, о печали и радости…
Будь, ромашечка, прежнею, и люби только сладости.
Моя песенка тихая, моя радость печальная,
Твоя лесенка на небо – автострада центральная.
* * *
Мальчик сливой ковырял дырку в туче,
Он на краешке сидел тёплой крыши.
Только сливы синяков чуть покруче,
Только крыши дураков чуть повыше.
Мальчик девочку любил очень-очень,
Больше рэпа, рока-поп и жувачек,
Он ей крылья подарил, между прочим,
И резиновых шаров сорок пачек,
Чтоб держали, когда перья подведут,
Над бессонными ночами и дорожной пылью.
Чтоб держали, когда звёзды упадут,
Бестолковая любовь сильнее всяких крыльев.
Мальчик знал, о чём молчат рыбы в речке,
Говорил на языке, на собачьем,
С мотыльками танцевал возле свечки,
Песни пел по вечерам лягушачьи.
Мальчик-с-пальчик, музыкант неформатный,
Ночевал на чердаках, пил вглухую.
Было всё, как в первый раз – безвозвратно,
Было всё до лампочки, и по хую.
Сколько пролито, просыпано с тех пор,
Знает только тот июль, который не забыл я.
Сколько дверочек закрылось на запор,
Неужели этим мальчиком когда-то был я…
ТЫ И Я.
В моих жилах, вместо крови, электрический ток,
В моём сердце карбюратор, и пудовый замок,
Мои нервы из неона, только тронь, и засветятся.
У тебя глаза – фисташки, в скорлупе конопля,
В волосах твоих ромашки, травяные поля
Под ногами, под твоими, никогда нам не встретиться.
Я устал от витрин и манящих дверей,
Я от жара ослеп городских фонарей,
Я болею асфальтом, бетоном, стеклом.
Положи мне цветы на запавшую грудь,
Помолись обо мне, а потом позабудь.
Моя смерть умерла, как же мне повезло!
На моём, на чёрном флаге, во дурацкой красе,
Анархическая фишка – буква «А» в колесе,
Колесо совсем простое: наливай, и завертится.
На твоём, на флаге белом синие васильки,
И зелёный домик с печкою у тёплой реки.
Ты колёса не глотаешь, никогда нам не встретиться.
Я устал от витрин, и манящих дверей,
Я от жара ослеп городских фонарей,
Я болею асфальтом, бетоном, стеклом.
Не клади мне цветы на запавшую грудь,
Не молись обо мне, обойдусь, как ни будь,
Моя смерть умерла, как же ей повезло…
ПЕСНЯ НЕ ТА.
Затеряется мой голос во дворах, на площадях,
На запиленных пластинках, в телеграфных проводах.
Он поселится эхом в переходах метро,
Пузырьками в бутылках золотого ситро.
Когда ты пьёшь его, знай, в каждом глоточке,
Есть немного меня, как ни глотай,
И в каждой книге твоей несколько строчек
Всё равно обо мне, как ни читай.
У стрельца на груди, где-то за небесами,
Твоя светлая тень мне почти не видна.
Ты – икона в моём очень маленьком храме,
Я – осадок на дне сухого вина.
Когда ты пьёшь его, знай, в каждом глоточке,
Есть немного меня, как ни глотай,
И в каждой песне моей несколько строчек
Всё равно о тебе, как ни читай.
Я никогда ни о чём не пожалею,
Даже, если жалеть будет о чём.
В холодном сердце моём стало теплее
Безнадёжной любви, замерзающей в нём.
ОЩУЩЕНИЕ.
Что за ощущение, будто завтра кончилось,
А сегодня сбудется что, не знаю я.
Толи понял истину, толи в ней запутался,
Толи ближе к Богу я, толи – ни …уя.
Только поднял голову, на тебе, милиция,
На руках наручники, под кормой скамья.
На тебе, за Родину, за мешок картошечки,
За твои, за песенки, вот тебе статья.
Ты прости, любимая, дурака несчастного,
Денег не скопившего, ты найдёшь потом
Хитрого, нахального, не такого нежного,
Дай то Бог, чтоб верного, с толстым кошельком.
Что за ощущение, будто завтра кончилось,
А сегодня бешено, страшно повезёт.
Толи понял истину, толи в ней запутался,
Может, ближе к небу я, не наоборот…
* * *
От железной ветки небо вдалеке.
Я, как дятел в клетке, на сухом пайке.
Прутики стальные в душеньку впились,
Пёрышки больные поосыпались.
Что же ты не едешь, милый мой дружок?
Я в кармане спрятал сладкий пирожок.
Он не зачерствеет, глядя на него,
Моё сердце тоже будет ничего…
Банкой трёхлитровой слёзки соберу,
Гирею пудовой уплыву. К утру
Заржавеет ветка – некому сидеть,
Опустеет клетка – некого жалеть.
МОЛИТВА.
Помоги мне, господи, умереть во сне.
Не как раб, униженно, но, как друг, молю.
Не успев раскаяться ни в одной вине,
Не успев отчаяться в тех, кого люблю.
Жертва моя малая до ничтожности,
Ты же знаешь, у меня нету моего.
Всё – твоё, что мог бы я для себя спасти,
У меня же, Господи, нету ничего.
И, когда душа моя улетит в луга,
Не твои, наверное, всё равно молю,
Подари им светлые реки – берега,
Не оставь их, Господи, тех, кого люблю.
* * *
Стану я летать птичкой в вышине,
Буду ночевать на твоём окне.
Рисовое мне кинешь зёрнышко,
Моя милая, моё солнышко.
Стану я хромым, малым котиком,
У ноги твоей сереньким клубком.
Пожалей меня каши мисочкой,
Моя рыбонька, моя кисочка.
Если никогда нам не быть вдвоём,
На браслетике стану янтарём,
На руке твоей тёплой капелькой,
Помни обо мне, моя лапонька.
ПЕСНЯ ТА.
Если бы на свете вовсе не было тебя,
Я бы жил, как травка, не жалея, не любя.
Обнимал бы только столбики фонарные,
Целовал стаканы, песни пел бездарные.
На своих, на нервах, я кривой косой играл,
И, неоднократно, в этой жизни умирал
От дурных болезней, и от неизбежности,
Но не знал, что можно умирать от нежности.
Если бы у Бога, что ни будь, не вышло бы,
Он бы не услышал ни единой жалобы.
Если бы на небе что-то бы не задалось,
Я бы нас придумал, всё равно бы всё сбылось.
Словно колокольчик, ты звенишь в моих прокуренных руках,
Сладкой шоколадкой, замираешь на обветренных губах.
Руки твои лечат душу прокажённую,
Гладят и ласкают, словно обнажённую.
БИЛЕТИК .
Я любил не то, что стоило,
Я любил не тем, чем надо бы.
Всем, кто якобы мудрее, бесконечно доверял.
Отдаваясь без остаточка
Получал не то, что хочется.
То, что потерять боялся, потому и потерял.
Люди добрые, душевные
Съели сердце беззащитное,
Отобрали бестолковые надежды и мечты.
Вот стою я, обворованный,
Позабытый и оплёванный,
Но счастливый потому, что у меня остался ты-
Мой билетик на небо, прямо до Луны,
На меже, возле светлой лунной стороны
Моё место, где света столько, сколько тьмы.
Моё сердце- граница, ни добра, ни зла,
Одинокая птица в замке из стекла,
У которой свободы- сколько и тюрьмы…
МАРИНКА (Марине С.)
Время камешки разбрасывать и время собирать,
Но и время к ним совсем не прикасаться.
Как приятно мне с тобою босиком по ним гулять,
Обниматься ветром, морем целоваться.
Моя милая девчонка, я не знаю ничего,
Что б мешало мне любить тебя, родная.
Ты одна меня спасаешь от меня же самого
И хранишь меня, сама того не зная.
Малый я забытый остров, или маленький дурак,
Чего мало - никогда не мало с лишком.
Если всё не так уж просто, значит, просто всё не так,
Ты не бойся всё менять, моя малышка.
Шило с мылом - на пускай убогую, любовь и кровь.
Только верь, любви убогой не бывает!
Что убого - не у Бога, а моя к тебе любовь
Хоть болеет, но живёт, не умирает.
Там, на нейтральной полосе, между небом и землёй,
Буду рядом я с тобой, Маринка.
Где пассажиры не как все, на трамвайной колбасе,
Будешь рядом ты со мной, Маринка!
ПАНДОРИНА КОРОБОЧКА
Одна твоя коробочка, на самом – самом дне
Хранит, давно простуженную, память обо мне.
Кольцо и фотографии, засушенный цветок,
Стихов моих настроченные строки между строк.
Там взрослые страдания и детская любовь,
Основы мироздания и бантик голубой.
Обрывки разговоров, телеграфных проводов,
Утерянные запахи ушедших поездов.
Бездомным одиночеством тихонечко звеня,
Мой голос – это всё, что остаётся от меня.
Его ты помаленечку навеки забывай,
И больше ту коробку ни за что не открывай.
Любовь крепка, как смерть, она – как пуля на войне,
И нет её желаннее, и нет её больней.
Как все о ней мечтаю я, как все её боюсь.
Любовь и смерть, я к вам, надеюсь, больше не вернусь.
АВТОБИОГРАФИЯ
Как родился раздетым, известно откуда,
Так попал, к сожаленью, непонятно куда.
И остался раздетым, но, к счастью, обутым.
Не скажу, что надолго, скажу- навсегда.
Моё милое детство по разным дорогам
Сиротливо носило цветочной пыльцой.
Было много колючек, цветочков не много,
Посторонний везде, где пока не чужой.
Я три раза учился, да так и остался
Тем, кем был до учёбы - на ветру лопухом.
Я не только смотреть, даже видеть пытался,
Но сквозь слёзы, увы, не видать далеко.
И ручонки тряслись, и ломалися спички,
Я старался, пыхтел, я свечу зажигал.
Но упала свеча и сгорела икона
Та, которую я столько лет рисовал.
Одинаково мне дороги и любы
Молота с серпами, кости с черепами,
Рюмкой хенесси, сивуха стаканами,
Копенгаген и высоковский район.
Я по ним бродил влюблённый и не грубый,
С постоянно замутнёнными глазами
Не сивухою, но сладкими слезами.
В зрении таком спасение моё.
Не мочите меня, глазки, не мочите!
Я и так сижу в сортире мокрый.
Сверху пахнет, как обычно, неприлично,
Снизу булькают большие города.
Помогите мне вернуться, помогите.
На сосну, с которой слез неосторожно!
Ну, а если невозможное – возможно,
В ту страну, в которой не был никогда.
НА ОБЛАКЕ БЕЗ ШТАНОВ
Я сижу на облаке,
Со стаканчиком в руке.
Жизнь моя на донышке
Греется на солнышке.
Выпью- с облака свалюсь,
А не выпью- не напьюсь.
Вот такой предмет простой,
Мой стаканчик не пустой.
Я устал изображать
Кабаре «Любовь и кровь»,
Часто зло употреблять,
Никого не оскорблять.
Утром водку кушаю,
Ночью Баха слушаю.
До чего ж духовная
Жизнь моя, греховная!
ВАН ГОГ
Умирал художник, было светло умирать,
Разрыдалось вороньё в жёлто-синих полях.
Пусть подсолнухи свои он продать не успел,
Но и семечками тоже не стал торговать.
Сине-жёлтая печаль вместе с ним умерла,
Заблудилась в небесах и упала дождём
На холсты, уйти с которых она не смогла,
Сквозь которые мы сами когда-то уйдём.
Прибывает на земле куполов золотых,
По ушам колокола непрерывно звенят.
В апельсиновом раю прибывает святых,
Только святости всё меньше, такая фигня…
ТРИ СЕСТРЫ
В магазине сексуальном, для одиноких,
Я купил себе подругу из резины,
А потом двоих добавил, чтоб не скучно
Было ей, моей голубке со мной, занудой.
Я им Чехова читаю с Мандельштамом,
Всё, о чём мечтал, имею днём и ночью.
Называю их такими именами
Теми, чем по жизни я объелся точно:
Надувная Вера, фальшивая надежда, поддельная Любовь.
Так из латекса мультяшки меня любили,
Как в природе не бывает - бескорыстно!
Ни одна живая даже половины
Не дала мне от того, что дали куклы.
Позавидовали счастью человечки
И украли моих милых, я искал по
Городам и деревням, церквям и храмам,
Может странно, но везде, везде нашёл их-
Надувную веру, фальшивую надежду, поддельную любовь.
Я живу теперь тихонько, осторожно,
Не надеюсь и не верю, не влюбляюсь.
Как надеяться без веры невозможно,
Так и верить без любови я стесняюсь.
Модны книги не читаю, модны фильмы
Не смотрю, одежду модну не таскаю,
На тусовках и на службах не бываю.
Если б знали вы, насколько я вас знаю,
Надувная вера, фальшивая надежда, поддельная любовь…
Я ВАС ЛЮБИЛ…
Я вас любил, любовь ещё быть может…
И, к сожаленью, может быть не раз, и не два!
Но пусть она лишь только тех тревожит,
Кто отдан ей за тридцать серебром, на дрова.
Я вас любил, любовь ещё быть может…
И даже к, счастью, может и не быть, и никак.
Я вас любил, и виски с содой тоже.
Не дай вам Бог кого-нибудь вот так, и вот так!
Пламенем райским гореть проклятым верой в любовь,
Муки сплошные терпеть и не знать ни покрышки, ни дна.
Странная эта вина: знание зла и добра,
Будет когда-нибудь им прощена.
Здесь, на планете людей, маленьким принцам не жить,
Только большим королям, на которых гламур по рублю.
Я не гоню лошадей, некуда больше спешить,
Некого больше любить, чем люблю!
БАОБАБ (Николаю Рубцову)
Стукну по макушке, зазвенит:
Пусто там, и незачем стучать
Потому, что в тихий свой зенит
Улетели мысли отдыхать.
В поле только я и баобаб,
В чистом поле баб ибао я,
Я всегда ибао только баб-
Глупая ориентация…
Память отбивается от рук,
Молодость уходит из-под ног.
Солнышко описывает круг,
Жизненный отсчитывает срок.
С баобабом песенки поём,
Детство вспоминаем, как войну,
Ночью подвываем на луну,
Днём, старательно, на солнышко плюём.
Может я законченный чудак,
Может я не сбывшийся поэт,
С баобабом спевшийся дуэт.
А поэт в России больше, чем собак…
МУЗЫКАНТ
Нота на тоненькой нити подвешена,
Время летит незаметно и бешено,
Кружатся диски.
Дальний и близкий
Голос звучит на волне не раскрученной,
Маленькой, миленькой радиостанции,
Лунной сонатой,
Мимо формата.
Старая крыша, дождями умытая,
Стены кирпичные, плющом увитые,
Горькое суши,
Хочешь - не кушай.
Алыми розами сердце разбитое,
Песенка давняя, но не забытая
Вытянет душу,
Лучше не слушай.
Но ты всё равно играй! Играй, музыкант, играй!
Не можешь играть - пой!
Все дороги ведут в рай,
Только знай: каждого - в свой…
пятница, 29 февраля 2008 г.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)
